Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций. Андрей Белый
вернулся, – кивнул нам хозяин, – он будет здесь завтракать: завтра».
– «Везет вам, – смеялась соседка, – о, это такой человек!.. Впрочем, сами увидите».
– «Месье Жорес, – о!» – хозяин, махая руками, давился почтеньем.
Не видя Толстого, младенцем я знал, что бессмертен он; сфера бессмертия определялась, как функции: есть – вестовой, понятой, даже городовой; есть – «толстóй» в каждом городе; вдруг появился в квартире у нас бородатый старик; и тогда мне открылось: он есть Лев Толстой, знаменитый писатель.
Из детства мне вырос Жорес; он – оратор; а позже открылось мне: он – социалист; но он – стопятидесятилетний старик, современник Руссо, Робеспьера, Сен-Жюста, которых Танеев чтил; умерли эти; Жорес же – живехонек; перемешались в мозгу: социализм, революция, книга о ней, сочиненная Жаном Жоресом; поздней, разбираясь в газетах, я видел: Жорес, Клемансо, – телеграммы Парижа; и ныне кричали столбцы: Клемансо, Жан Жорес. Клемансо стал главою правительства; схватки с Жоресом его потрясали Париж; все бежали в Палату: их слушать; Жорес брал атаками, а Клемансо фехтовался софизмами.
Как, – Жан Жорес, – детский миф, – сядет завтракать рядом? И я испугался: увидеть его на трибуне – одно; сидеть рядом – другое; трибуна ему, что – рука: он хватает ей тысячи; просто услышать «бонжур» от него, это ж – ухо подставить под пушку, которую слышишь с дистанции; страшно сесть рядом с салфеткой подвязанной пушкой.
Уж я привыкал к знаменитостям: в литературе; ведь, точно орешками, щелкаешь с ними; а этот предложит – кокос разгрызать; с литераторами интересно болтать; но я их забывал уважать; уваженье к Жоресу меня подавляло.
Оратор в Жоресе внезапно возник; он до этого преподавал философию в Тарне; но в первой же речи сказался гигантский ораторский дар; из профессора вылез политик; и вот депутатом от Тарна явился в Париж он; и стал здесь вождем социалистов.
С волненьем спустился я к завтраку; стол: рядом с барышней, моей соседкою, – новый, четвертый прибор:
«Ей-то, ей каково сидеть рядом; я – спрятан за нею».
Стараясь соседкой укрыться, я сел; уже подали первое блюдо; уже два кюре, прошмыгнувши под окнами, тихо влетевши, уселись под окнами.
– «Месье Жорес!» – показала соседка в окно.
Там черным пятном промелькнули: на лоб переехавший с очень большой головы котелочек, кусок желто-карей, густой бороды; шея толстая, вжатая в спину; на ней за сюртук зацепившийся ворот пальто; пук газет оттопырил карман; зачесавшая зонтиком воздух рука промахала. Широкий, дородный, короткий, пререзво пронесся он махами рук, уподобясь гамену, а не знаменитости; эдаким мячиком прыгает разве один математик, бормочущий вслух вычисленья: под мордою лошади; и – что-то милое, давнее, в памяти всплыло:
– «Отец».
Я не видел ни в ком повторения жестов, какими отец, – тоже крепкий, широкий, короткий, – прохожих смешил на Арбате; Жорес вызвал образ отца; как отец, он скосил котелок; как отец, вырываясь из рук, подававших пальто, зацепил воротник за сюртучную складочку; и, как отец,