Большой Джон. Лидия Чарская
рикнувшим от ужаса младенцем, кровожадно приник к сердцу мальчика и стал пить каплю за каплей его кровь…»
– Ужасно!.. – прервала рассказчицу маленькая, толстенькая Даурская и нервно одернула белую пелеринку на груди.
– Молчи, Додошка!.. Мешаешь слушать… Рассказывай, что было дальше, Елочка… Ах, душка, что за прелесть!.. Откуда ты вычитала все это?..
Смуглая, полная и рослая девушка лет семнадцати, с вьющимися черными, как у негритянки, волосами, Зина Бухарина, смотрела на рассказчицу вопрошающе.
– Чудно, дивно, божественно!.. Да тут с ума сойти можно от всей этой таинственности!.. – загалдели сидевшие за столом институтки и плотнее придвинулись к рассказчице, забыв о кружках чая, стывших перед ними.
Высокая, бледная Елецкая, с прозрачно-зелеными глазами, похожими на загадочные глаза русалки, и с пышными черными волосами, венчающими головку, раскрыла было рот, чтобы продолжать свое повествование, как неожиданно Даурская сказала:
– Поистине ужасно, mesdam'очки!.. Ведь Черный Принц ест таким образом уже восьмисотого ребенка!.. – и, с широко раскрытыми от ужаса глазами, она обернулась к своей соседке по столу и произнесла сладко:
– Послушай, Рант. Я вижу, ты не ешь твою булку… дай мне, пожалуйста.
– Даурская, противная!..
– Не мешай слушать!..
– Весь мир готова из-за булки забыть!..
– Несносная Додошка!.. – возмутились ее подруги.
– Оставьте ее, mesdames! Додошка хочет отъесться к ночи… Она очень худа, бедняжка, и Черному Принцу, – а он наверное прилетит к ней сегодня, чтобы съесть ее, как тех злосчастных восемьсот младенцев, – достанутся одни только кости… Дай же ей твою булку, Рант. Ведь и гусей тоже откармливают перед тем, как подавать их к столу…
Тоненькая, со смелым лицом веселого мальчугана, с короткими кудрями, девочка, казавшаяся много моложе своих семнадцати лет, обратила задорные серые глаза к Додошке.
– Да вы с ума сошли, Воронская!.. Mesdam'очки, скажите ей, что она сошла с ума!.. Как она смеет называть меня гусем и пугать Черным Принцем! – с визгом подскочила Додошка.
– Даурская… Taisez vous.[1] Вы не умеете себя вести, как подобает приличной барышне, – услышали в тот же миг девочки недовольный голос, и m-lle Эллис, классная дама, в синем форменном платье, неожиданно предстала перед своими питомицами.
Она скользнула недовольным взглядом по лицу покрасневшей Додошки и тотчас же захлопала в ладоши, повышая голос:
– На молитву, mesdames!.. На молитву!..
Зашумели отодвинутые скамейки, зашелестели зеленые камлотовые платья, и двести семьдесят пять девочек-институток, маленьких и больших, чинно выстроились на молитву.
На середину столовой, в которой были собраны к чаю все девять классов, включая и два старших педагогических отделения «курсисток», как их называли в институте, – вышли две девочки из группы выпускных, с Евангелием и молитвословом в руках. Одна из них – маленькая, плотная, с вызывающим, почти дерзким лицом, белокурая, розовая, с необычайно добрыми, честными, голубыми глазами; другая – несколько повыше ростом, стройная, с восточным типом лица, с глубоким и печальным взором, с лицом тонким, бледным и прекрасным, напоминающим южный цветок. Первую, Симу Эльскую, за вечные шалости и мальчишеские выходки прозвали «Волькой», от слова «воля» – свобода, которую усердно рекомендовала всем эта необузданно-смелая и шаловливая девочка, приводившая в неописуемое волнение своих классных дам. Другую, с газельим взором, по прозвищу «Черкешенка», звали Еленой Гордской. Она родилась и выросла в Тифлисе и бредила высокими горами и тихими долинами прекрасного Кавказа, хотя не имела ничего общего ни с татарами Дагестана, ни с жителями тихой и печальной Грузии…
Обе девочки медленно вышли на середину огромной столовой, остановились под газовыми рожками, спускавшимися на длинных шестах сверху и освещавшими комнату, и поочередно стали читать молитвы и главу из Евангелия. Институтки притихли. Зеленоглазая Елецкая, или «Елочка», только что рассказывавшая за столом про Черного Принца, молилась тоже, или, вернее, не молилась, а думала о том, как красиво и просто звучали слова Евангелия, как прекрасна была вера Елисаветы, к которой пришла Мать Господа, как хорошо и чисто, должно быть, пахли иерусалимские розы и как дивен был мир в те далекие времена…
Неожиданно сладкие мечты Елецкой, «Лотоса», как ее прозвали подруги за необычайную нежность и почти прозрачную белизну лица, прервались. Чья-то тонкая рука легла на ее пальцы и сжала их.
– Слушай, Лотос, наклони голову, а то «синявка» увидит… Так… А теперь слушай: откуда ты знаешь всю эту нелепую историю про Черного Принца? Скажи мне, пожалуйста, – насмешливо голосом спрашивала стоявшая рядом с Лотосом на молитве Лидия Воронская.
– Бессовестно и глупо смеяться, Воронская, над тем, чего сама не понимаешь, – досадливо отвечала Елецкая. – История Черного Принца далеко не выдумка. Это было истинная правда. Ее рассказывали духи, тени умерших людей, одной женщине, и она записала все это дословно… Об этом есть даже целая
Молчите.