Мать. Максим Горький
на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел в хохол.
– Знаете? – воскликнула она, не вставая.
– Знаем! – улыбаясь, сказал Павел. – Боишься?
– Так боюсь, так боюсь!..
– Не надо бояться! – сказал хохол. – Это – ничему не помогает.
– Даже самовар не поставила! – заметил Павел.
Мать встала и, указывая на книжки, виновато объяснила:
– Да я вот все с ними…
Сын и хохол засмеялись, это ободрило ее. Павел отобрал несколько книг и понес их прятать на двор, а хохол, ставя самовар, говорил:
– Совсем ничего нет страшного, ненько, только стыдно за людей, что они пустяками занимаются. Придут взрослые мужчины с саблями на боку, со шпорами на сапогах и роются везде. Под кровать заглянут и под печку, погреб есть – в погреб полезут, на чердак сходят. Там им на рожи паутина садится, они фыркают. Скучно им, стыдно, оттого они делают вид, будто очень злые люди и сердятся на вас. Поганая работа, они же понимают! Один раз порыли у меня всё, сконфузились и ушли просто, а другой раз захватили и меня с собой. Посадили в тюрьму, месяца четыре сидел я. Сидишь-сидишь, позовут к себе, проведут по улице с солдатами, спросят что-нибудь. Народ они неумный, говорят несуразное такое, поговорят – опять велят солдатам в тюрьму отвести. Так и водят туда и сюда, – надо же им жалованье свое оправдать! А потом выпустят на волю, – вот и все!
– Как вы всегда говорите, Андрюша! – воскликнула мать.
Стоя на коленях около самовара, он усердно дул в трубу, но тут поднял свое лицо, красное от напряжения, и, обеими руками расправляя усы, спросил:
– А как говорю?
– Да будто вас никто никогда не обижал…
Он встал и, тряхнув головой, заговорил улыбаясь:
– Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них – даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а подумал, вижу – не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
Речь его лилась спокойно и отталкивала куда-то в сторону тревогу ожидания обыска, выпуклые глаза светло улыбались, и весь он, хотя и нескладный, был такой гибкий.
Мать вздохнула и тепло пожелала ему:
– Дал бы вам бог счастья, Андрюша!
Хохол широко шагнул к самовару, снова сел на корточки перед ним и тихо пробормотал:
– Дадут счастья – не откажусь, просить – не стану!
Вошел Павел со двора, уверенно сказал:
– Не найдут! – и стал умываться.
Потом, крепко и тщательно вытирая руки, заговорил:
– Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит. Вы ведь понимаете – дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю жизнь мы будем работать для нее – вот вся наша вина! Чего же бояться?
– Я, Паша, скреплюсь, – пообещала она. И вслед