Мать. Максим Горький
что ударит офицер! Он – чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу – черные очки, точно – безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я – один сын, они меня любили.
Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих рук взбил волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:
– Если меня когда-нибудь ударят, я весь, как нож, воткнусь в человека, – зубами буду грызть, – пусть уж сразу добьют!
– Тонкий ты, худенький! – воскликнула мать. – Куда тебе драться?
– Буду! – тихо ответил Федя.
Когда он ушел, мать сказала Павлу:
– Этот раньше всех сломится!..
Павел промолчал.
Через несколько минут дверь в кухню медленно отворилась, вошел Рыбин.
– Здравствуйте! – усмехаясь, молвил он. – Вот – опять я. Вчера привели, а сегодня – сам пришел! – Он сильно потряс руку Павла, взял мать за плечо и спросил:
– Чаем напоишь?
Павел молча рассматривал его смуглое широкое лицо в густой черной бороде и темные глаза. В спокойном взгляде светилось что-то значительное.
Мать ушла в кухню ставить самовар. Рыбин сел, погладил бороду и, положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.
– Так вот! – сказал он, как бы продолжая прорванный разговор. – Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу – народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны – что такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.
Речь его лилась тяжело, но свободно, он гладил бороду черной рукою и пристально смотрел в лицо Павла.
– Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком – в церковь ты не ходишь. Я тоже не хожу. Потом явились листки эти. Это ты их придумал?
– Я! – ответил Павел.
– Уж и ты! – тревожно воскликнула мать, выглядывая из кухни. – Не один ты!
Павел усмехнулся. Рыбин тоже.
– Так! – сказал он.
Мать громко потянула носом воздух и ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее слова.
– Листки – это хорошо придумано. Они народ беспокоят. Девятнадцать было?
– Да! – ответил Павел.
– Значит, – всё я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, ну, когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится…
Рыбин улыбнулся, – зубы у него были белые и крепкие.
– Потом – обыск. Это меня расположило больше всего. И ты, и хохол, и Николай – все вы обнаружились…
Не находя нужного слова, он замолчал, взглянул в окно, постукал пальцами по столу:
– Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать – свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю – этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
– Верю! – сказал Павел, кивнув головой.
– Вот. Гляди – мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком