Первопроходцы. Олег Слободчиков
последней юрты повизгивал медвежонок, привязанный к пню волосяной веревкой. Рядом с ним валялись иссохшие рыбьи хвосты. Петля натерла на шее зверя кровавую рану и причиняла ему боль. Стадухин подошел, наклонился, заглянул в маленькие затравленные глазки зверя, протянул руку. Медвежонок заурчал, словно жаловался, но не отпрянул, не укусил. Вспомнились Илим, Кута и Лена, медведь, крутившийся возле него с Ариной в самые счастливые ночи.
– Видать, на днях забьют! – буркнул Коновал. – А на кой? Здесь лосей много. Да здоровущие!
– Нельзя есть тварь с когтями. Бог не велит! – с обычной важностью изрек Пашка Левонтьев и пригладил отросшую бороду.
– Будто не ел печеных лап? – неприязненно огрызнулся Коновал.
– Грешен! – не смутившись, ответил казак. – Но после каялся!
– И волосы подрезать в круг грех, и бороду равнять! – не впервой напомнил Коновал.
– Грех! – степенно согласился Пашка. – А Никола Угодник на иконах отчего такой? Тоже грешен?
Стадухин мысленно чертыхнулся неуместному спору. Пашка был хорошим казаком: работящим, нескандальным, нежадным. Презирая власть как величайший христианский грех, не пытался верховодить и перед начальствующими не гнулся, но был поперечен, как Зырян. Михей не помнил, чтобы его за это колотили, разве смеялись, подтрунивали, злословили, так как он ни на чем не настаивал, считая, что если высказал свое – нет на нем общего греха.
Не поднимая головы, Стадухин снял веревку с окровавленной шеи медвежонка и перевязал ее под лапы. Зверек будто понял человека и послушно пошел за ним.
А возле захваченной крепости казаки и промышленные затевали спор. Издали слова их были неразборчивы, но по голосам можно было догадаться, что спорили из-за добычи. К Стадухину бросился Федька Катаев с кровавой коростой на щеке.
– Митька как все поворачивает? – слезливо закричал без обычного кудахтанья. – Все добытое на погроме им, а нам кукиш? За что кровь проливали? – Болезненно сморщился, щупая подсыхавшую коросту.
– О чем спор? – раздувая ноздри, стал напирать на Зыряна Стадухин. Медвежонок, почуяв недоброе, терся о его ногу.
– Алазейские юкагиры – наши? – закричал Митька, сверкая глазами.
– Уймись! – громко оборвал его Мишка Коновал. – Возле коча поспорим, не здесь!
Стадухин метнул на Зыряна злобный взгляд, шмыгнул носом и сипло спросил:
– Крепостицу жечь будем?
– Зачем жечь? – опять беспричинно раскричался Зырян, еще не остыв от спора. – Раскатаем по бревнам на плоты.
Казаки и промышленные разобрали укрепление, связали бревна, поплыли по Анюю с ясаком, аманатами, с погромной женкой Калибой и медвежонком. Колымские мужики не возмущались, что у них уводили рабыню и зверя: радовались, что не увели собак. А спор между стадухинскими и зыряновскими служилыми продолжался из-за анюйского аманата – кому под него брать ясак?
Плот Зыряна обошел остров в устье