Северная Пальмира. Роман Буревой
быть, и лет) казалось ему, что некто ведёт его за руку, – ощущение, сравнимое только с присутствием гения. Но ведь Элий давным-давно рассорился со своим опекуном. Да и нет нынче гениев ни у кого. Никто не опекает человека – стал он жить сам по себе. То ли бог, то ли животное – не понять. Но ощущение ведомости не проходило. Элий казался себе слепым, которого тащит по невидимой дороге невидимый поводырь. Но ведь у слепца все невидимое – и мир, и цель. И даже меч, если слепец отважится взять его в десницу, невидим. И кровь, которую проливает не видимый слепцом меч, тоже им невидима. И, значит, её почти что нет. Но есть крик боли, который режет слух слепца сильнее, чем слух зрячего человека.
Как же справиться со слепотою? Как отыскать предназначение, которое тебе неизвестно?
Завтра опять арена. Сколько раз ему снилось, что он вновь берет меч и выходит на круг золотого песка. И меч в руках боевой. И вот завтра кошмар станет реальностью. Но он почему-то не боится. Надо выдержать год. Не проиграть за год ни одного поединка. Элий был уверен, что сможет. Но откуда явилась такая уверенность – он не знал.
Квинт лежал очень тихо и смотрел в потолок. Даже дыхание у него было ровное, как у спящего. Но внутри все кипело. Душа фрументария взбунтовалась. Все в нем кричало: «Нет!» Такое было с ним однажды – и тогда он восстал против Корнелия Икела. Теперь он не понимал и не принимал того, что творит Элий. Что они делают? Что ищут? Непонимание пугало его больше, чем противозаконные замыслы префекта претория когда-то.
– Зачем ты это сделал? – спросил наконец фрументарий. Элий не ответил, хотя слышал вопрос. – Зачем подался в гладиаторы?
– Не спрашивай – не отвечу. Скажу одно: это не прихоть.
Мог бы не говорить. Квинт и так знал, что не прихоть. Но лучше бы в самом деле прихоть… Да, лучше бы прихоть…
– А если тебя убьют? Оружие теперь на арене боевое.
– Значит, убьют. И не говори, по своему обыкновению, что я сошёл с ума.
Вместо ответа Квинт тяжело вздохнул.
«Надеюсь, что дело не кончится новым Нисибисом», – хотел сказать он, но не сказал ничего.
Сна по-прежнему не было.
– Знаешь что, Квинт, – сказал Элий, разглядывая облупленный потолок, на котором, как на поверхности воды, покачивалось жёлтое отражение фонаря. – Ты в самом деле разыщи Летицию.
– Так ты решил…
– Ничего я не решил, – оборвал его Элий. – Она беззащитна. Необыкновенно богата, молода и наивна. Хотя и гений. Наполовину. Она может стать добычей любого проходимца. Надо её разыскать…
Квинт сел на кровати.
– Элий! – Голос соглядатая изменился, сделался напряжённым и зазвенел. – Элий! – выкрикнул он, будто брёл наугад, и вокруг опять была пустыня. – Послушай, изгнание – страшная вещь. То есть такое испытание, которое никому не удавалось вынести. Цицерон, покинув Рим, жаловался и стенал.
– Уж вряд ли Цицерон может служить примером стойкости, – улыбнулся Элий.
– А Овидий? Как он заискивал перед всеми, как умолял…
Элий