Тонкая нить (сборник). Наталья Ильинична Арбузова
огурец, после чего проворно вылезли по водосточной трубе из окна второго этажа. Буйная Лилька меня зауважала и не захотела более терпеть униженья хорошего человека. Она подкараулила один на один мою мучительницу, затащила к нам в класс, избила, не оставив живого места, и примолвила, за что наказует. Мои страданья прекратились. Однако антисемитизм я испытала на собственной шкуре и шкурой же помню. Я не позволяю никому ни малейшей антисемитской ухмылки. На работе к нам в комнату являлась комсомольская секретарша: «Позовите, как его, не выговорю, Ай-зен-штад-та!» Я прицеплялась к ней: «Скажите – мы из Кронштадта», и не отвязывалась, пока та не говорила. «А теперь скажите – позовите Айзенштадта». Комсомольская богиня ретировалась от греха подальше.
Кстати, мать не терпела антисемитизма. Она говорила: «Это неблагородно!» – что в ее устах было самым сильным ругательством. Потом обязательно вспоминала Левитана и Рубинштейна. В самом деле, в прежней России еврей мог креститься и получить равные со всеми права. В советском же государстве – никоим образом. Я видела официальный советский антисемитизм, ограниченья в приеме на работу и все такое прочее. Видела также и то, что при всех ограниченьях еврейская группировка переигрывает русскую пролетарскую в борьбе за место у советских и постсоветских кормушек. Еврейская туфта как примечательная разновидность советской туфты заслуживала бы отдельного описанья. Но старые русские в свалке не участвовали, и я только руками разводила на проделки своих любимцев.
30. Прореженные
Старых-то русских практически не осталось. Их так крепко проредили – колос от колосу не слыхать человечьего голосу. Выжили в основном колаборационисты. Племянник Сережа Скурский недавно взвыл по телефону: «Мне сорок лет, я поседел, и я не видел себе подобных». На что я ему отвечала, что мне пятьдесят семь, и я все их потратила на те же поиски. Я всю жизнь сражалась с одиночеством, как белая козочка господина Сегюра всю ночь дралась с волком. Я швырнула в бой все свои войска, и все они были разбиты. Я искала днем с огнем, я сбила себе ноги и практически ничего не нашла. Но я видела такой плакат. Напечатано без пропусков НЕТВЫХОДАНЕТВЫХОДА без просвета на весь лист. Если же приглядеться, в одном месте напечатано раздельно: НЕТ ВЫХОДА. Это и есть просвет. Выход есть, его надо искать.
31. Как мы выжили
Война, мать стоит в очереди, я падаю в обморок на пороге булочной. Женщины снимают со своих краюх довески величиной с наперсток и отдают мне. Мы весь день набиваем папиросы. Отец, заводской инженер за шестьдесят, по вечерам меняет их на хлеб у Даниловского рынка. Там стоит черный ворон – в моей памяти длинный и худой маленький автобус. Мы дрожим за отца каждый вечер. Работаем при коптилке, моя задача – засыпать табак в машинки. Мать поет ангельским голосом: «В храм я вошла смиренно Богу принесть моленье, и вдруг предстал мне юноша, как чудное виденье». Тени матери и сестер качаются передо мной на стене.
Отец приносит манку – в глубине опилки.