Послания. Бахыт Кенжеев

      Вот и весна, историк, искушённый

      в искусстве красноречия, ночной

      побежке звёзд над старым переулком

      и хрусте льда под сквозняком апрельским.

      Журчат ручьи по гулким мостовым,

      звенят колокола, грядёт суббота,

      когда со всей Москвы мастеровые

      мещане и чиновники неспешно

      на кладбище пойдут со всем семейством —

      прибрать могилы, помянуть стаканом

      смирновской водки дедов и отцов…

      Уже, наверно, франты молодые

      в дурацких котелках, по новой моде

      слоняются бульварами. Поэт,

      чуть улыбаясь, смотрит с постамента

      чугунного… а глупые студенты,

      хихикая, перевирают строки

      про милость к падшим… подлая цензура

      и здесь успела – даже после смерти

      не убежал твой славный соименник

      из лап ее…

      Жизнь близится к концу,

      но, слава Богу, есть ещё иные

      лихие корабельщики. Поют

      они и плачут, восхищаясь ветром

      в тугих снастях, и бешеной лазурью

      на сколько хватит взгляда…

      Неизменны

      и море, и корабль – лишь времена

      меняются, да так, что не узнаешь.

      Трибун опальный неуёмной речью

      сторонников сзывает – и напрасно

      скрипит зубами отставной полковник —

      в Якутск его, в Тобольск! Поди попробуй —

      на улицы Москвы толпа такая

      немедля хлынет – с дрекольем, с булыжным

      оружием, чтоб защитить любимца

      народного, мятежного Бориса.

      А Михаил каков! А каковы

      литовцы и чухонцы, Александр!

      А буйные защитники природы!

      Дай волю им – останется Россия

      без рудников и фабрик, без железных

      дорог и пароходов…

      Хорошо

      в стране, когда смягчаются законы

      и власти просвещённые дают

      страстям народным вольно изливаться!

      Не спрашивай, зачем я не сажусь

      на пароход, не вглядываюсь в майский

      туман над Амстердамом по пути на

      родину…

      В тяжёлом макинтоше

      я прохожу сквозь старый город – банки,

      лабазы закопчённые, дома

      терпимости – к проснувшемуся порту.

      Лёд сходит. Словно чёрный муравей,

      буксир пыхтящий медленно толкает

      потрёпанный корабль из Петербурга,

      и моряки усталые дивятся

      зевакам, попивающим винцо

      на столиках у пирса. Я и сам

      охотно пью за молодость чужую,

      за ненадёжный путь землепроходца,

      и подымаю воротник – а ветер

      подхватывает чаек, уходящих

      с недобрым криком в ветреную высь.

      Говори