Последний из миннезингеров (сборник). Александр Киров
Мирза и с ним крупные парни. Рабочих выстроили в шеренгу. Мирза громко назвал четыре фамилии. Мужики дружно сделали шаг вперед. Мирза спросил у водителя, сколько человек влезет в машину, услышав ответ, ткнул пальцем во второго и четвертого. «Джип» уехал, и вместе с ним уехала память о двух сгинувших людях. Жена одного из них ходила в город, пыталась что-то там узнать, а когда вернулась, увидела пепелище вместо своего дома. Поплакала и пошла… к Мирзе. Устраиваться на пилораму. Это была первая там женщина-работница.
Следовательно, и от врагов внутренних сторожить пилораму было не нужно (ну если только чуть-чуть). Тогда от кого? Или от чего? Какого места боялись ее окаянные хозяева? (как хорошо, что это всего лишь несовершенный плод авторского воображения и в жизни таких людей не бывает! ну или почти не бывает! или уж не все такие!)
Пожара.
Принимая Алексеева и Берроуза на работу, Мирза сказал:
– Так… (женщины легкого поведения)… пить пейте. Но если проверю и найду, что все трое спят, не проснетесь вообще.
Берроуз попытался робко возразить:
– Так ведь мы почти не пьющие.
Мирза пожал плечами:
– Ну, так будете сильно пьющими. Однозначно.
Те про себя хмыкнули и не поверили.
…А педагогический талант Фунтика состоял в следующем. Он, кстати, и обусловил порядок дел в сторожке. Обычно Алексеев и Берроуз с утра находили себе занятие в том, что укоризненно наблюдали за Фунтиком, а вернее, за последовательным в своей противоречивости развитием похмельного синдрома.
Фунт просыпался явно раньше их и явно куда-то за чем-то бегал, потому что, проснувшись, они заставали его тело, окутанное перегаровым облаком, ощутимым почти до созерцательности. Тело постепенно просыпалось, мелко дрожало и обливалось холодным потом. Затем начинало суетиться, юлить, шнырять по пилораме, но, всеми гонимое (сторожа были здесь на нижней ступени пилорамной иерархии), оно, иногда побитое и буквально скулящее, возвращалось в сторожку.
– Не налили? – язвительно спрашивал Берроуз.
– Не-а.
Проходило где-то полчаса фунтячьего деликатного покашливания и почихивания. Затем раздавалась одна и та же фраза:
– Мужики, а мужики…
Алексеев вздыхал и полз в карман за мелочью по четным дням, Берроуз по нечетным.
Сбегав куда-то, Фунт преображался. Нет, он не становился омерзительно словоохотливым, не бил себя пяткой в грудь и не трепался о былых проступках, вознося их до подвига… С ним просто можно было нормально общаться.
И вот как-то раз Алексеев, отправившись за молоком к бабке Нюре (сбережений на молоко и оздоровление Фунта пока хватало), задержался долее обычного. Он около двух часов наблюдал неповторимый закат на реке Свидь, которая возле Астафьева вымывала из берегов разлапистые корявые корни берез и осин. В лучах заходящего солнца зрелище это было достойно кисти художника…
Так вот. Вернувшись в сторожку, Алексеев мог наблюдать следующую картину. На койке