Лига выдающихся декадентов. Владимир Калашников
не замечал.
– Правда?
– Да-с, – откликнулся тюремщик и прыснул в кулак.
Бугаев присел на краешек лежанки, сложив руки на коленях, как гимназистка, и сказал:
– А знаете, не ожидал. Верите ли: слеза протачивает русло в усохшем слёзном канальце. Будь у вас в кармане лупа, сами имели бы удовольствие рассмотреть… Знавал я московского чудака, носившего в жилетном карманце лупу: он рассматривал встречавшиеся орнаменты, исчисляя в них закономерность. Впрочем, я не о том… Повстречать в этаком остроге человека с душою нараспашку! Не так много в жизни было у меня доброхотов. Я, верите ли, частенько отворял сердце и неизменно бывал наказан. Вы, однако, мне отчего-то импонируете. Совсем, как в своё время Саша Блок. Дружба с ним закончилась, мы теперь – враги… А его жена, Любовь Дмитриевна… Ангелическое создание! В тот день, когда я впервые увидал её…
Тюремщик махнул рукою и умостился на табурет, приставил плечо к стене и свесил голову, намереваясь подремать под монотонное бормотанье поэта. Сон не шёл. Пленник говорил с переливами, то и дело меняя тональность, с пришепётывания взбираясь до баса, играя со словами, как жонглёр с расписными деревянными ложками. Хорошо спится под мерный стук колёс, но не в поезде, который с лязгом трогается, тормозит, снова трогается, никак не решается отправиться в путь, сдаёт назад и таким макаром дёргается вдоль перрона. Да ещё этот назойливый топоток, будто копытцами, а не подмётками – не сидится рассказчику на месте, пританцовывает. Сон будто отбило. Тюремщик задумался о своём, перед глазами замелькали: холодная кура, припасённая к ужину, и слоёный пирожок с перетёртой с сахаром малиной для десерта, кисет «криворотовского» табаку, платок, приглянувшийся Глаше, фаршированный желудок, который обязательно поставит на стол её мамаша, шевелюра поэта Блока и ланиты Любови Дмитриевны… Тьфу! Чужие мысли просачивались внутрь головы и требовали равноправия. История текла и обрастала символами, развивалась фабула, выявлялась архитектоника. Тюремщик прислушался, а в какой-то момент и заслушался: вдруг поймал себя на мысли, что знает подробности: Бугаев повторялся, в иных местах – слово в слово, ценя удачные каламбуры и обороты. Когда Бугаев пошёл на третий круг, тюремщик на минуту поверил в наличие родственной связи с пленным. На пятом круге тюремщик почувствовал, что голова его начинена порохом, а фитиль тлеет уже над самым ухом.
– Замолчите-с! – тонко закричал он, шагнул к решётке, чтобы прицельно бросить чем-нибудь тяжёлым в Бугаева, но пошёл юзом, как четырёхколёсный мотор на льду, чуть не врезался в стену, манёвром пьяного гусара избегнув столкновения, сник, извергнул из себя на грубый цементный пол обед и даже часть завтрака, в получившуюся лужу и плюхнулся.
Бугаев ухватил тюремщика за шиворот и подтянул к решётке. Тело поплыло как плоскодонная баржа по обмелевшей реке: мнимо податливо, то и дело задевая что-то. Бурлак в мгновение ока обернулся пиратом, мародёрство на бесчувственном теле вскоре дало ему повод к торжеству: ключ.
– Эк вы, голубчик, вавилонское столпотворение повторили! С испугу