Басурманин. Дикая степь. Милена Миллинткевич
репу.
– Ты, сынок, долгонько-то не сиди, а то мамка заругает, – отламывая краюху, напутствовал отец. – Негоже, коли такого детину баба по улице лозиной гонять станет.
Стражники дружно рассмеялись, по-доброму кивая головами.
– Небось, за девками ужо подглядаешь, а сорванец беспутный? – спросил рябой ратник, хитро улыбаясь.
– Не… – насупился Тишата.
– Глядит-глядит! – поддакнул отец. – Токмо мы мамке покуда об том не сказываем. Ранехонько ему еще с девками в сене копошиться. А за погляд спрос не велик.
– А за какой грех тады лозиной мальца потчуют? – уставился на седобородого молодой стражник, вышедший из башни.
– Всё те, Полежай, знать надобно! – усмехнулся седобородый. – Небось в тиуны собралси?
– Авось и подамся! Вот, князь-батюшка с посольства воротится, в ноги ему кинусь. А чего? Грамоте я обучен, порядок городской стражи мне ведом. Доколе ж в сторожах сидеть. Опять же, отрока тваво к терему пристрою. Глядишь, обучат аки подобает, да к княжичу нашему в малую дружину возьмут. При деле малец будет, верно сказываю, а?
Стражники дружно загомонили, закивали, соглашаясь.
– Во, вишь, добре, значится, придумано! Тишата, поди, у нас тут ужо как ро́дный! Своими-то сынками я покамест не обзавелся, жинка двух дочек народила. А помощник мне надобен будет. Токмо смотри, галде́нь16, шалости свои брось. После сенокосу в прошлом годе вся улица вида́ла, как матушка тебя лозиной охаживала. Насилу угомонили бабу. А за какие такие провинности она тебя понукала – никому досе́ле неведомо.
– Да, за порты рванные, – шмыгая носом, пожалился Тишата. – Я в лес по грибы, по орехи хаживал. Далече зашел в чащу. А тут зверюка окаянная на меня киданулася. Ну, я бежать. Вот за кусты, да ветки и пообтрепался. Насилу живой вернулся. Страху натерпелся, что воронья над пашней. А матушка увидала и давай лозиной прилюдно. Сказывала, на меня портов не настачишься.
– Верно сказывала! – посерьезнел отец. – Мамка твоя баба умная, бережливая, хозяйственная. Ей бы боярской жинкой стать, проку больше было бы. Батюшка ейный, упокой его душу, сказывал, сватался к ней один, нездешний. Да матушка ейная воспротивилась. Жемчугами сынок боярский сыпал, что листвой, а сам в заплатках. Про него сказывали, добро в его руках огнем полыхает. Вона, видать ей за то ты такой и народился. Одежи на тебя не напасешьси. Лучина и та медленнее тлеет.
Тишата покраснел, что яблочко наливное, опустил низко голову и, утирая нос рукавом, тихонечко всхлипнул.
– Ладно! Буде рассиживаться-то, беги ужо. А то нрав у матушки твоей крутой. Припозднишься – отсыплет на орехи, не поленится.
– Тятя, а можно я малость за стену взгляну? Погляжу на светило теплое, аки за лес оно прячется, и мигом домой, – сопя попросил Тишата.
– Ну, погляди чуток! Но ужо после не перечь!
Отрок, согласившись, закивал головой. Седобородый стражник похлопал сына по плечу. Взирая поверх его головы, откусил большой кусок хлеба и встал за спиной.
С городской стены вид и правда открывался удивительный:
Галдень – шумный, суетливый человек