Критика тоталитарного опыта. Борис Васильевич Марков
указ: что турецкая резня армян, что беспрерывно дымившиеся годами печи Освенцима, что десятилетиями переполненные бараки Гулага с его точки зрения вынуждены, то есть оправданы какой-то «логикой» той «эпохи». Философ, видите ли, убеждён в необходимости для тогдашних режимов убить массу невинных людей. Миллионы убитых не в счёт. Этих жертв требовала эпоха! Десятки миллионов их вдов и сирот – тем более. Они же выжили! Причём морально-психологический климат в тех семьях был якобы лучше нынешнего, когда все живы, но богатые получают больше бедных. Как философ, я бы назвал эту логику кощунством. Камни мемориалов, воздвигнутых над павшими узниками тюрем и концлагерей Германии, Польши, Белоруссии, Украины, России, Армении, должны возопить! Но философ философу не указ.
Тогда попробую высказаться как историк. Чтобы пояснить разницу личной исповеди о пережитом с опытом исторического изучения, напомню об известном фильме Гаса Ван Сента «Мой собственный Айдахо» («My Own Private Idaho»). Его главный герой живёт в вымышленном им самим мире – воспоминаний о счастливом раннем детстве с матерью, проведённом в штате Айдахо. Было это на самом деле или нет – зрителю фильма узнать не дано. Герой пытается доехать из Портленда (Орегон) на родину, но его «частный Айдахо» оказывается недостижим для наркомана и уличного проститута. В свою семью после скандала возвращается его случайный любовник, которого после смерти отца, мэра Портленда, ждёт наследство и высокое общественное положение.
В истории общества и его культуры не должно быть произвольно «приватизированных» тем. Рассказывая о своих семьях, переживших или не переживших катаклизмы эпохи, мы отнюдь не пишем её интегральную историю в научном, объективном, а значит и в каком-то смысле общезначимом плане понятия «история». Такого рода нарратив сейчас известнее под названием «устной истории». Он (она) представляет собой всего лишь источник, один из множества, для дальнейшего исторического познания. Например, уже записаны сотни воспоминаний участников и жертв коллективизации в советской деревне. Но итоговые оценки этой последней продолжают разниться не только в публицистике, но и в кастовой историографии. Но ею, во всяком случае, должны заниматься не обыватели, а дипломированные исследователи. Они-то в идеале и сравнят то, что надиктовали и Борис Васильевич, и Сергей Павлович, и многие другие об одном и том же отрезке своих биографий. Эти исследователи и станут делать выводы насчёт того, каким тот отрезок истории страны и её народа «был на самом деле».
Сознавая эклектизм своей идеи множества персонифицированных «историй», Борис Васильевич предлагает, чтобы тексты учебников по истории для школ утверждала некая «общественность». Опять непродуманный до утопичности вывод. Кто именно составит «общественность»? Если это неспециалисты, так сказать, присяжные от историографии, то они некомпетентны в силу неосведомленности, неподготовленности решать, что в истории правда, а что вымысел. Кто и по каким учебникам их учил истории? Что они запомнили из этих