Проза Лидии Гинзбург. Эмили Ван Баскирк
Георг Зиммель категорично противопоставляет идеал XVIII века, пропагандировавший развитие человека как представителя жизни вообще или природы («просто точки пересечения и взаимослияния всеобщих законов»), и идеал XIX века, подчеркивающий отличия данного человека от других людей, «углубление индивидуальности вплоть до неповторимости сущностей и свершений, к которым призван человек»[149]. Гинзбург в определенном смысле, делая упор на общих закономерностях, вносит в свою прозу ХХ века элементы подходов XVIII и XIX веков, а также учитывает события переходного периода – такие, как крах религиозной веры.
В своей книге «О психологической прозе» Гинзбург рассматривает разные философские подходы к индивидуализму, близкие к немецкому и русскому романтизму. Она подчеркивает взаимосвязи индивидуализма с религиозными верованиями:
Сверхличны, тем самым непререкаемы веления бога, абсолюта, сверхличны даже метафизически понимаемые требования избранной личности, поскольку это требования ее духа, которым эмпирический человек обязан подчиниться[150].
Ниже она отмечает, что определенное понятие абсолютов, стоящих выше индивидуального (Гинзбург называет эти абсолюты «сверхличными»), сохранялось даже в раннем позитивизме, натурализме и западном утопическом социализме. Собственно, и декадентство рубежа XIX–XX веков «не могло даже обойтись без понятия греха, и потому декадентство так легко вступало в контакт с догматической религией, казалось бы, ему противопоказанной»[151]. Однако с тех пор, как во второй половине XIX века широко возобладал атеизм (под влиянием Шопенгауэра и других мыслителей), самая трудная задача «безрелигиозной этики» состояла в том, чтобы «заново обосновать критерии ценности и принципы поведения человека, найти их обязательность». «Тупиковая кризисная ситуация» в индивидуализме возникла из ощущения, что отдельная жизнь не может иметь никакого смысла, если только душа не обладает некой абсолютной ценностью или способностью к посмертному существованию[152].
Гинзбург, твердо стоя на позициях атеизма, помещает своего героя ХХ века в ситуацию, в которой вышеописанный кризис уже перестал быть трагичным. В черновиках «Дома и мира» в 1930‐е годы она особо указывает, что сознание ее героя – «изолированное; нерелигиозное, и нереволюционное, бессвязное, нетрагическое (смерть ему не противоречит), внеморальное, инфантильное, релятивистическое и т. д.»[153]. В каком-то смысле эти свойства совпадают с негативными коннотациями индивидуализма во французской философии. Во Франции термин individualisme (если отвлечься от его понимания Руссо, который в этом отношении повлиял преимущественно на немецких романтиков) отсылал к феномену изолированного человека, живущего при дисгармоничном общественном строе[154]. Гинзбург планировала изобразить своего героя «на фоне истории самосознания личности (от Руссо до наших дней) – от высокого индивидуализма
Там же. С. 385.
Там же. С. 389.
ОР РНБ. Ф. 1377. Рукописи «Дома и мира».
Как отмечает Стивен Люкес, в французской философии XIX века слово