Актеон. Иван Панаев
Так прошло минут пять. Наконец он освободился от объятий, перевел дыхание, отряхнулся, прокашлянул и сказал:
– Позвольте мне, маменька, представить вам жену мою.
Он оборотился назад и указал рукой на даму чет двадцати четырех, высокую и стройную, одетую просто, по-дорожному.
Лицо ее было бледно, большие черные глаза выражали утомление (очень натуральное после двухнедельной езды), густые волосы, некогда рассыпавшиеся локонами до плеч (и обратившие на себя внимание офицера с серебряными эполетами на бале госпожи Горбачевой), были зачесаны гладко.
Прасковья Павловна окинула свою невестку взглядом быстрым, проницательным – и ринулась на нее с криком:
– Ангел мой!.. сокровище мое!.. Ольга Михайловна!.. Друг ты мой!.. Прошу полюбить меня… А я за вас молилась всякий день, ангел мой, ночи не спала, все думала, когда-то увижу моих родных деточек… Дай обнять себя, сердце мое!.. Дай посмотреть на себя… Здоровы ли ваша маменька, папенька, мой дружочек?
Прасковья Павловна, не выпуская ее из объятий, отодвинула свою голову немного назад и посмотрела на невестку с выражением бесконечного умиления.
– Красавица! просто красавица! Ну, ни дать ни взять, как я видела вас, мое сердце, во сне. Я и Петеньке об этом писала: брюнетка, глаза навыкате, две капли воды… Поцелуйте меня, друг мой, милая дочь моя…
Та, к которой относились эти восторженные речи и восклицания, стояла несколько секунд с потупленными глазами, – и едва заметный румянец показался на щеках ее; потом она наклонилась, чтоб поцеловать руку свекрови.
– Что это вы, мой ангел! – закричала Прасковья Павловна, – как это можно! Стою ли я того, чтоб вы целовали мою руку?.. Лучше поцелуйте меня, моя родная… Вот это другое дело. Ну, не ошиблась я в Петенькином вкусе! Уж я в нем была уверена заранее… Такой выбор делает ему честь, а я, можно сказать, должна гордиться, что имею такую невестку… А где же внучек мой?.. Батюшка!.. вот он, а я и не вижу его!.. – Прасковья Павловна от невестки бросилась к внучку.
Пожилая женщина в чепце держала на руках дитя, которому казалось лет около двух.
Прасковья Павловна начала целовать внучка, а внучек начал реветь.
– Не плачь, Сашенька, – приговаривала Прасковья Павловна, – не плачь, херувим мой… С тобой говорит бабушка… Слышишь, друг мой, бабушка… Скажи: ба-ба! ба-ба!.. Вылитый отец, ей-богу!.. И глаза совершенно его, и рот… Вот и перестал плакать… умница!.. Он будет любить бабушку… Ведь даром что младенец, а он понимает, что я ему не чужая; и в этаких крошках есть чувство…
– Скажите же, Александр Петрович: баба, – заметила нянюшка, – он у нас говорит, сударыня, мама, и папа, и баба…
– Ах, мой милый Сашурочка!.. Счастливый день для твоей бабушки, подлинно счастливый… А я для тебя, ангел мой, гостинцу приготовила… Бабушка об тебе, и не зная тебя, заботилась… варенье ли варю или что этакое, все думаю: это моему Сашеньке…
Дочь бедных, но благородных родителей, остававшаяся в продолжение этих родственных сцен на втором плане, начинала уже явно тяготиться неловкостию своего положения. Она