Масоны. Алексей Писемский
type="note">[30]
Gnadige Frau выслушала все письмо с полнейшим вниманием, и ясно было, что ее в нем нечто смущало.
– По-моему, – начала она своим суховатым голосом, – твоя просьба может стеснить Егора Егорыча.
– Каким образом? – произнес с удивлением Сверстов, которому и в голову не приходила подобная мысль.
– Таким образом, что Егор Егорыч должен будет назначить тебе жалованье, а это увеличит расходы его на больницу, которая и без того ему дорого стоит!
Замечание жены на мгновение смутило доктора, но потом лицо его снова просияло.
– А зачем мне жалованье? – возразил он. – Пусть Егор Егорыч даст нам только комнатку, – а у него их сорок в деревенском доме, – и тот обедец, которым он дворню свою кормит, и кормит, я знаю, отлично!
– Но как же нам быть совсем без копейки денег своих? Что ты за глупости говоришь? – произнесла уж с неудовольствием gnadige Frau.
– Деньги я заработаю на практике, которая, вероятно, будет у меня там! – фантазировал доктор.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и не делал бы того.
– Это вот хорошо, отлично!.. Умница ты у меня!.. – воскликнул Сверстов и, в постскриптуме написав слово в слово, что ему приказывала жена, спросил ее:
– В таком виде, значит, отправлять письмо можно?
– Можно, – разрешила ему gnadige Frau.
В благодарность за такое позволение Сверстов поцеловал жену. Она, в свою очередь, тоже довольно нежно чмокнула его.
Из всей этой сцены читатель, конечно, убедился, что между обоими супругами существовали полное согласив и любовь, но я должен сказать еще несколько слов и об их прошедшем, которое было не без поэзии. Сверстов, начиная с самой первой школьной скамьи, – бедный русак, по натуре своей совершенно непрактический, но бойкий на слова, очень способный к ученью, – по выходе из медицинской академии, как один из лучших казеннокоштных студентов, был назначен флотским врачом в Ревель, куда приехав, нанял себе маленькую комнату со столом у моложавой вдовы-пасторши Эмилии Клейнберг и предпочел эту квартиру другим с лукавою целью усовершенствоваться при разговорах с хозяйкою в немецком языке, в котором он был отчасти слаб. Об этом намерении он сказал с первых же слов молодой хозяйке, которая ничего не возразила на его желания, а, напротив, изъявила полную готовность. Ученье началось быстро и успешно; сначала наставница и ученик говорили по-немецки, разумеется, об обыденных предметах, а потом разговор их стал переходить и на нравственные, сердечные