Рассуждизмы и пароксизмы. Книга 2. Борис Гончаров
Резкий медный звук вдруг пронёсся над Иерусалимом. – Мне страшно, прекрасный мой! – прошептала Суламифь. Я не хочу смерти… Я ещё не успела насладиться твоими объятиями. Прижми меня к себе крепче… Положи меня, как печать, на сердце твоём!.. – Не бойся смерти, Суламифь! Также сильна, как и смерть, любовь… Тогда Суламифь улыбнулась в темноте от счастья и, обвив царя руками, прошептала ему на ухо: – Прошу тебя, когда наступит утро, пойдём вместе туда… на виноградник… Там снова окажу я тебе ласки мои… – Подожди, мой милый… сюда идут… Да… Я слышу шаги… Она замолчала. И было так тихо, что они различали биение своих сердец. – Кто там? – воскликнул Соломон. Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась навстречу тёмной фигуре с блестящим мечом в руке. И тотчас же, поражённая насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивлённым криком упала на пол.
(И в седьмой раз у дилетанта «слёзы навернулись на глаза», когда он читал это – беспомощная тринадцатилетняя девочка защитила и спасла жизнь от убийства здорового сорокапятилетнего мужика. Вот почему дилетант не читает мелодрам). Старший врач сказал:
– Царь, теперь не поможет ни наука, ни бог. Когда извлечём меч, оставленный в её груди, она тотчас же умрёт. Но в это время Суламифь очнулась… …глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила с трудом прекрасная Суламифь: – Благодарю тебя, мой царь, за всё… Вспоминай иногда о твоей рабе, о твоей обожжённой солнцем Суламифи. И царь ответил ей глубоким, медленным голосом: – До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и тела будет самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор будет произноситься, клянусь тебе, Суламифь, имя твоё во многие века будет произноситься с умилением и благодарностью. К утру Суламифи не стало. Царь же пошёл в залу судилища, сел на свой трон … и, склонив голову на ладонь, приказал (писцам, в тревоге затаившим дыхание): – Пишите!
«Положи меня, как печать, на сердце твоём, как перстень на руке твоей, потому что крепка, как смерть любовь, и жестока, как ад, ревность: стрелы её – стрелы огненные». И помолчав долго, он сказал: – Оставьте меня одного. И весь день, до первых вечерних теней, оставался царь один на один со своими мыслями, и никто не осмелился войти в громадную, пустую залу судилища».
* * *
И будто услышал Соломон чей-то голос… Однако, это внутри него кто-то сказал циничные слова, как будто высеченные на тыльной стороне камня старинного перстня на указательном пальце левой руки Соломона: «И это пройдёт»… Но по мудрости своей подумал вслух Соломон, будто высек слова на камне перстня своего, носимого на указательном пальце левой руки: «Ничто не проходит»…
И здесь первый раз у дилетанта нет слёз на глазах… Если бы Куприн написал только «Поединок», «Гранатовый браслет» или «Суламифь», он уже оставил бы своё имя в изящной словесности – в беллетристике (так дилетантом это понимается). После Куприна можно уже и не читать Ветхий Завет – он весь в его «Суламифи» (так это представляется