Волей-неволей (Отрывки из записок Тяпушкина). Глеб Успенский
девки, это худо!.. Так, так, знаю!.. И мать-то твою знаю… Уж баба! Идет с речки, на одной руке один ребенок, на другой – другой, за руку третьего ведет, четвертый за подол, да коромысло с ведрами через плечо, да на коромысле-то белья, рубах и прочего настирано, навешано пуда с два, да валек за поясом. Ноги как у цапли, тонкие да жилистые… Всех кормит, от всех отгрызается, направо лягнет, налево амкнет… воюет за свое гнездо – одно слово! Вот от этого-то и расстройство – нет равновесу! Все на бабий бок вышло! Ну, мужику-то уж и обидно, вроде как подначальный у них, потому эво их какая сила!.. Что ж, отец-то дюже ослаб?
– Отец-то? И совсем как полоумный стал.
– Что ж он делает по дому-то?
– Да чего ему? Лежит на печке да пьет. По осени пошли молотить, а он колеса пропил.
– Ай, ай, ай!
– А то вот хомут хотел продать, слава тебе господи, я хватился, пымал его: «куда ты, мол, полоумный, тащишь хомут-то?» Ну, отнял от него… «Нет, брат, говорю, погодишь!»
– А он что же?
– Чего ему? Пошел на печку, ругается… «Мне, говорит, литок хотелось попить!»
– Чего?
– Литок хотелось ему попить… «Водки, говорит, хотелось…»
– Попить?
– Да! «Попить бы мне водочки, говорит, литок!.. скучно мне, говорит, стало, попить захотел». – «Нет, говорю, любезный, погодишь!.. Ты бы, говорю, хошь лошадь мне помог запречь на станцию-то съездить… Ты видишь, я еще мал, мне иное дело и не в силу… Я вот пахать принялся было, так только и руки и ноги вывихлял, еще силов нет, а ты, только бы попить тебе, дураку». – «Мне, говорит, скучно… Стану я тебе подсоблять, когда ты у меня хомут, подлец этакой, отнял». Да чего! На станцию-то не пущает. Во всем доме хлеба нету куска, а стал я ночью собираться – не пущает. «Спи, говорит, чорт! Покоя от вас никакого нету. Вот встану – бить зачну…» Ведь вот какой полоумный! Чуть было не прибил!..
– Да, ослаб, ослаб! Да и ослабнешь!
Лавочник соскочил на перекрестке, а мы поехали дальше. Пустынный промежуток между двумя деревнями; самый молчаливый час ночи; темно, мрачно, тихо… И в темноте виднеется что-то более темное: присматриваясь, можно различить темную фигурку, еще более маленькую, чем мой извозчик, и маленькие также черные салазки. Темная фигурка маленького мальчика с салазками посторонилась и забрела в сугроб снега.
– Куда это он в такую пору?
– В лес идет!
– Зачем?
– А за дровами!
– Зачем же ночью-то?
– Да ведь воровать будет. Нешто днем можно? Ведь увидят, а теперь спят.
– Разве своего лесу нет?
– Кабы свой был, так не воровал бы…
– А ну как его волки съедят?
– Так чего ж им не съесть? Захотят, так и слопают… Но… голодная!
«Верно!» – подумалось мне. И все опять-таки правильно и понятно.
И на другой день все также хорошо… Утром выхожу на крыльцо вместе с моим деревенским приятелем. Стоит человек в пиджаке, шарфе и картузе. Человек этот давно мне знаком – ремеслом сапожник, но делает всякие дела: и деревья сажает, и канавы копает, и обоями обивает. Ему лет пятьдесят, но он еще бодр, держится по-солдатски и старается всегда и спрашивать и отвечать развязно и весело. Тут же, около