.
лежанкой.
Едва улегшись, Сеславинский провалился в небытие, из которого вышел, услышав, как маменька зовет: «Сашенька, Алекса-андр!» Ему казалось, что он лежит на спине среди разнотравья на широком заливном лугу и смотрит в небо. Оно бесконечно далеко, бледно-голубое, с легкими прочерками облаков. Если бы не эти белые облачка, небо можно было бы принять за чисто белое. Эта высь, эта гладь, благодать и тишина так манили, что казалось, будто он потерял вес, стал легким, как пушинка из маменькиной подушки. И как пушинка, чуть раскачиваясь от теплого и нежного духа, исходящего от земли, травы, раскачиваясь от звона кузнечиков, наперегонки стрекочущих что-то, он сначала чуть-чуть, потом все более и более стал отделяться от земли, подниматься медленно к высокому чистому небу, слыша торжественный и удаляющийся стрекот.
«Сашенька-а, Алекса-андр!» – звучал зовущий маменькин голос. Сеславинский открыл глаза. Его осторожно, нежно тряс за плечо банщик-татарин.
– Беда, барин, беда приключилась, – он поднял Сеславинского и, поддерживая сзади, вывел в зал, где они прежде сидели с Микуличем.
Микулич сидел на деревянном диване, завернутый в простыню. Голова была откинута. Челюсть отвисла. Если бы не цвет лица, можно было бы принять его за глубоко спящего человека. Сеславинский сразу понял – Микулич мертв. А подойдя ближе, увидел: в его горле морской кортик, всаженный по рукоять. И рядом бьется в истерике женщина в черной шляпке-таблетке с вуалью, легкой накидке и нитяных перчатках.
– Она? – почему-то шепотом спросил Сеславинский.
– Да, – кивнул татарин.
– Женщину убрать! – Сеславинский почувствовал себя, как раньше, командиром разведки.
– Кровь сейчас сотрем, следов не будет, – зашептал ему в ухо татарин. – Тельце (почему-то он назвал труп «тельцем»), тельце в Семёновский Введенский храм, что против Царскосельского вокзала, по-тихому доставим, дальше уж сами решайте, можем по-тихому и похоронить.
– Да вы что, он же из Чеки! – Сеславинский, глядя как уводят рыдающую женщину, подумал о том, что татарин хотел «повесить» убийство на него. – Откуда она? – женщина не была похожа на проститутку.
– Новенькая-с, не наша-с, из благородных будет, как и просили… – Банщик быстро взглянул на Микулича, как бы намекая, что тот и сам отчасти виноват. Из благородных, видишь ли, захотелось. А с ними, благородными, всегда хлопоты.
– Кто привел?
– Из наших один, из татар. Дворником служит. Домовладение бывшее Левидовых. Недалеко. В двух шагах. На уголочке Гороховой и нашего, Казачьего переулка.
– Дворнику своему скажи, адрес ее и имя – мне! А дальше – чтоб забыл! Понял?
– Так точно! – вдруг по-военному ответил татарин.
– Что возникнет, – Сеславинский смотрел прямо в глаза старому банщику. – Что возникнет, – повторил он, – виноват будет, не виноват… я его в царской водке растворю! И тебя с ним – на пару!
Сеславинский и сам не знал, почему обещал растворить дворника в царской водке. Вряд ли старик-татарин