Дом на СолÑнке. Ð’Ð°Ð»ÐµÑ€Ð¸Ñ Ð’ÐµÑ€Ð±Ð¸Ð½Ð¸Ð½Ð°
казалось нелепым, что разговор с каждым новым свидетелем Опалин начинает с шаблонного набора вопросов. Насколько хорошо вы знали Колоскова? Когда вы в последний раз его видели? Как он тогда выглядел? Не казался ли взволнованным, обеспокоенным чем-то? Были ли у него враги? Что вы думаете о его исчезновении?
Писатель выходил из кабинета Должанского и снова туда возвращался, но не из любопытства, а совсем по иной причине. Над Басаргиным как дамоклов меч висело обязательство сочинить рассказ и представить его самое крайнее к пяти часам вечера, и Максим Александрович чувствовал, что героем рассказа вполне может быть этот не по возрасту серьезный молодой человек со шрамом на виске.
Но рассказ не вытанцовывался. Материал сопротивлялся изо всех сил – а может быть, у Басаргина не хватало сноровки или, черт его знает, таланта.
«Допустим, пришел агент угрозыска в учреждение, где украли пишмашинку…»
Но воображение Максима Александровича никак не реагировало ни на слово «учреждение», ни на агента. Они не обрастали деталями, не перемещались из скучной реальности в волшебный мир вымысла, а свинцом лежали в мозгах.
Он выкурил три папиросы, а четвертую занял у Должанского, которого Опалин фактически выжил из кабинета. Петр Яковлевич Должанский был сутулым шатеном с мелкими правильными чертами лица и непроницаемыми глазами. Он редко улыбался и, даже когда Басаргину удавалось рассмешить его какой-нибудь удачной шуткой, усмехался лишь одной половиной рта, в то же время иронически вздергивая бровь. О прошлом Должанского Максим Александрович знал, что тот до революции успел поучиться в реальном училище и был типографским работником. Служа в типографии, он пристрастился к книгам и таким образом приобрел множество дополнительных знаний. Это объясняло тот факт, что человек из реального училища очень хорошо осведомлен в некоторых предметах, которые даже в гимназии не преподают. Басаргин ценил Петра Яковлевича за начитанность, культурность и хороший литературный вкус, который имел особенную ценность в эпоху, когда художественные достоинства любой вещи упорно пытались связывать со степенью ее верности идеологии.
– Этот Опалин, кажется, думает, что сумеет пройти по цепочке и выяснить, кто видел Колоскова в Харькове, – заметил Должанский, щурясь сквозь дым. – Марья Дмитриевна сказала, что слышала насчет зама от Кострицыной. Опалин взялся за Кострицыну, она сослалась на Стенича, но тут явился Поликарп и спутал все карты. Он выразил недовольство, что из угрозыска явились, не предупредив их, и допрашивают людей в рабочее время. Агент предложил Поликарпу позвонить в Большой Гнездниковский и пожаловаться его начальству на то, что он делает свою работу. – В то время Московское управление уголовного розыска, сокращенно именовавшееся МУУР, помещалось в старом здании сыскной полиции. – Тут Поликарп, конечно, дал задний ход…
– Он говорил о Колоскове в прошедшем времени, – вырвалось у писателя.
Должанский покосился на собеседника, сунул в рот папиросу и задумался.
– Любопытно, –