Отречение. Мария Донченко
ни беды, ни исторического значения этих дней. Она была просто счастлива.
Машина затормозила около знакомой с детства автобусной остановки, и из неё вышли двое. Максим галантно приоткрыл подруге дверцу и подал руку.
– До завтра, любимая, – он поцеловал девушку на прощание и сел обратно в машину.
Аня проводила взглядом скрывшееся за поворотом такси и направилась к дому.
Но прямо возле подъезда она столкнулась с Иркой и Катькой.
– Анька, ты всё пропустила! – чуть не кричала, несмотря на семь утра, взбудораженная Ирка, – там в центре прямо сейчас свергают совок! Строят баррикады! Мы там всю ночь проторчали! Ельцин выступал – такой красавец! А пацаны! – она причмокнула пухлыми губками, хитро прищурив один глаз. – Ты бы только посмотрела! Женихов хоть отбавляй…
– Ир, я, кажется, уже нашла сегодня своё счастье, – простодушно ответила Аня в ответ на излияния одноклассницы.
– Да ну? – удивилась Ира.
– Его зовут Максим, – пояснила Аня, – я с ним вчера познакомилась на Арбате. И… ну, в общем, я у него сегодня ночевала.
– Да ну! – понизив голос, воскликнула подружка. – Ну ты, Ань, даёшь! Правда, что ли? Здорово… А то в школе была такая скромная, скромная…
Аня надеялась проскользнуть к себе в комнату до того, как проснётся старуха, но ей это не удалось. Матрёна Петровна уже хлопотала на кухне, когда девушка, стараясь не шуметь, открыла дверь квартиры своим ключом.
Повернув голову, Матрёна смерила Аню презрительным взглядом – с головы до ног.
– Вся в мамашу пошла, – произнесла она особенно скрипучим голосом и отвернулась.
И больше она ничего не сказала.
На мусорных баках возле здания райкома КПСС в уральском городке второй день красовались ядовито-яркие буквы: «Для использованных партбилетов».
Преподаватель высшей школы Антон Стригунков, увидев надпись, брезгливо поморщился, словно от неприятного запаха, отошёл в сторону и зажёг очередную сигарету.
Он курил одну за одной – с самого утра. Курил и думал.
От Антона требовало немалого мужества признать свою ошибку – почти два года он искал себе оправдания, подсознательно понимая собственные истинные мотивы, и вот сегодня, двадцать второго августа, он наконец сознался самому себе, что его рапорт об отставке, с облегчением принятый начальством, которому надоело стремление Антона докопаться до правды, его рапорт был трусостью и непростительным малодушием.
Да, так было. Вроде бы недавно, в восемьдесят девятом, а сколько воды утекло.
Будь он на службе… Может быть, ему удалось бы что-то сделать. А может, и нет. Но что сделано, то сделано – он пожелал остаться чистеньким, покинув службу и уйдя на «гражданку».
Он таким и остался, не сумев помочь и не предприняв усилий для помощи ни Родине, ни своему другу Фёдору Ермишину, суд над которым начнётся, наверное, этой зимой или весной.
Но, может быть, ещё не поздно?
Спасать страну – поздно. А друга?
Стригунков бросил под ноги окурок с дотлевающим