Алмазный эндшпиль. Елена Михалкова
то им можно забраться на ту крышу, с которой свалился курьер, и сигануть за ним следом.
– Валентин Петрович, может, нам опергруппу тормознуть, отобрать у них вещдоки, – от отчаяния предложил напарник Игоря. Предложение было дурацким, и это понимали все, включая его самого.
– Конечно-конечно, – кивнул шеф.
– А потом они выпили – и тормознули опергруппу. Молчи, раз обделался. Обойдемся без твоих идей.
Он с отвращением взглянул на помощников:
– Вот что: вы сейчас свободны. Исчезните, и чтобы я ваши рожи не видел в ближайшую неделю.
– А как быть со второй частью груза? – отважился спросить Игорь.
– Пускай остается там, где есть. Может быть, это и к лучшему, – загадочно ответил шеф.
– Все, аудиенция окончена.
И когда двое мужчин торопливо вышли, брезгливо бросил им вслед:
– Кретины…
Глава 2
За поливальной машиной тянулся длинный мокрый след, как за гусеницей. Машина тарахтела себе неторопливо по утреннему проспекту, и два белых водяных уса воинственно торчали в разные стороны. Майя остановилась перед рекламным щитом «Ювелирная выставка в Сокольниках» – и, конечно, один из усов хлестнул ее по ногам. Колготки тут же промокли, в туфлях захлюпало.
– Женщина, я извиняюсь! – проорал водитель, приоткрыв дверь кабины.
– Но вы тоже, я извиняюсь, нашли, где стоять!
Майя, не расстроившись, махнула рукой и побежала на работу. Первые покупатели появлялись не раньше одиннадцати, но Моня настаивал, чтобы летом салон открывался в девять. Причем лето для Мони Вермана начиналось в апреле. Он был, кажется, единственным человеком во всей Москве, который твердо верил в это, и ждал такой же убежденности от подчиненных.
Но подчиненные не верили. Им, особенно Майе, весь апрель казалось, что лето вообще никогда не наступит. Будет мокрое, всхлипывающее межсезонье, грязное, как снег на обочинах, а потом сразу ухнет зима – и все пойдет по новой.
Но ровно три дня спустя после окончания апреля в город ввалился буйный, распевающий во все птичьи глотки май. Дома расправились и помолодели. Витрину ювелирного салона «Афродита» отмыли до блеска, и теперь-то уж никто не сомневался, что лето совсем близко.
– Боже ж мой! – с ужасом воскликнул Моня, когда Майя зашла в магазин.
– Вы посмотрите на эту женщину! Марецкая, ты выглядишь как шлеперка. С тебя можно писать картину «Московский босяк»!
Но ужас его был наигранным. Моне Верману нравилось смотреть на Майю. За последний год она расцвела на его глазах, и Моня не без оснований полагал, что в этом есть и его заслуга. «Подобрали, обогрели», – с легким самодовольством думал он, вспоминая, какой она появилась перед ним: измученная женщина с поникшими плечами и копной черных волос, падавших ей на лицо.
От лохматой копны Майя избавилась на третий месяц работы в «Афродите», и Моне открылось чудо: точеное лицо с нежной кожей и яркими синими глазами. Увидев помощницу в новом облике, Верман потерял дар речи, а ехидный Сема тут же посоветовал ему закрыть Марецкую в кабинете и не выпускать