Фатум. Том третий. Меч вакеро. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский
видно всё, дон, и известно тоже… Клянусь Святым Симеоном,– он перешел на шепот,– они даже знают, что мы сейчас замышляем против них… – Сыч промокнул шерстяным серапе бисер жемчужной испарины, выступившей у него на лбу, и неуверенно бросил: – Так ведь темь на носу, хозяин?
– То-то и оно… Поедем в ночь, приятель, чтоб уж наверняка пощекотать нервы.– Он заглянул в узкие глаза Рамона.– Я что-то не пойму тебя, дель Оро… Ты что же, навалил в штаны? Или перестал любить золото? За шкуру сей твари нам причитается тридцать тысяч!
– Золото! А я вот слышал, что оно от дьявола, сеньор. И что деньги Сатаны пропадают при белом свете, не выдержав Господней благодати…
– Дур-р-ак,– не меняя тона, отбрил капитан.– Зачем дьяволу такое золото, что канет при свете? Ведь только на него он и покупает грешные души таких обезьян, как ты.
«А таких, как ты, белая тварь?.. – закусив злость, по-думал Сыч, но перечить не взялся.– Черт с ним, пожалуй, Сам Господь Бог не властен над золотом… Уж если мне и ложиться в могилу, так богатым!» – заключил он и прохрипел:
– Ну, что ж… доброй охоты, как говорят у нас. Вдруг, да вам повезет: схватите этого пикаро за хвост или ко-пыто…
– Не мне повезет, а нам, дель Оро! – пальцы Луиса впились в плечо волонтера.
– Ладно, хозяин… Покричим ЕГО на болотах или на этих чертовых полях. Может, ОН и взаправду вынырнет к нам со своей головой под мышкой, но тогда,– Сыч привыч-ным движением взялся за короткий мушкет с револьверным восьмизарядным магазином и фитильным запалом,– кто бы он ни был, я буду говорить с ним вот этим потрошителем. И будь я проклят, сделаю приятное его душе на небесах.
– Ну, наконец-то, Рамон, узнаю старину дель Оро. Рад за твои мозги… Ты же знаешь, в этой жизни я больше всего уважаю два голоса: свой и смерти.
* * *
Четверть часа спустя кавалькада из четырех всадников промчалась через атрио за ворота миссии мимо разинувшего рот сержанта Винсенте Аракаи и его солдат. Одуревшие от возлияний кукурузного самогона и отборной картечи ругани сеньора де Аргуэлло, они, обутые в башмаки с длинными, по прадедовской моде, мысами, с аркебузами и гизбрмами в руках с тревогой пялились вослед пронесшимся всадникам.
Трудно припомнить случай, чтобы в доминиканской миссии Санта-Инез аккорды гитар и болтовня затихали постепенно. Веселье бурлило обычно всю ночь, а потом, точно по мановению дирижера, оркестр сумятицы и шума смолкал. На миссию падала тишина, как тяжелая крышка по-греба, и слышались лишь шорохи ночи: всхрап лошадей, танцующих в коррале под тоскливую волчью флейту, по-скрипывание незакрытой двери, плач ребенка, потерявшего материнскую грудь, да усталое бормотание во сне.
Но в эту ночь покоя не было. Не прошло и часу, как сладкие чары Морфея вспороли пронзительные ноты кавалерийской трубы. Кругом слышались взрывы ругани, грохот каблуков и ржание лошадей. По двору быстрым пружинистым шагом шел ротмистр Симон Бернардино. Обрубок его уха воинственно топорщился вверх, впалые щеки вол-нили сухожилия желваков.
– Сержант Аракая! – рявкнул он.– Где, черт возьми,