Паутина. Александр Амфитеатров
какое-то экзотическое растеніе, закутанное для зимовки подъ открытымъ небомъ. – Конечно, прежде времени это, лучше бы обождать, но, уже если вы меня такъ дергаете, я, пожалуй…
– Долго ты намѣрена изъ меня жилы тянуть?
Она зорко взглянула на него и, перемѣнивъ тонъ, произнесла тономъ условія строгаго, непреложнаго, внушительнаго:
– Только, Симеонъ Викторовичъ, заранѣе уговоръ: безъ скандаловъ. Буйство ваше мнѣ довольно извѣстно. Если дадите мнѣ слово, что безъ скандала, – скажу. Если нѣтъ, лучше помолчу до своего времени. Мнѣ спѣшить некуда, надъ нами не каплетъ.
– Хорошо, должно быть, твое условіе, – злобно усмѣхнулся блѣдный Симеонъ. – Въ когтяхъ меня, какъ раба плѣннаго, держишь, a вымолвить не смѣешь и – зеленая вся…
– Даете слово?
– Даю… Постой… Кто тамъ? – насторожился Симеонъ, потому что въ корридорѣ прошумѣли быстрые, твердые шаги, и затѣмъ такая же быстрая рука ударила въ дверь короткимъ и властнымъ стукомъ. Голосъ молодой, нетерпѣливый и яркій, тоже съ властною окраской и, должно быть, очень похожій на голосъ Симеона въ молодости, отвѣчалъ:
– Это я, Викторъ. Къ тебѣ по дѣлу. Потрудись отворить.
– Я не одинъ и занять.
– Очень сожалѣю и извиняюсь, но не могу ждать.
– Приходи черезъ полчаса, Викторъ.
– Не имѣю въ своемъ распоряженіи даже пяти минуть свободныхъ. Будь любезенъ отворить.
– Да почему? Что за спѣхъ внезапный?
– Когда ты меня впустишь, это будетъ тебѣ изложено,
Симеонъ бросилъ досадливый взглядъ на Епистимію, которая поднялась съ кресла, драпируясь въ платкѣ своемъ, какъ высохшая темно-сѣрая огромная ночная бабочка:
– Я пойду ужъ, Симеонъ Викторовичъ? – вопросительно сказала она.
– Да… Нечего дѣлать… Сейчасъ, Викторъ! не барабань!.. Только ты, сударыня, не вздумай домой уйти… Мы съ тобой должны этотъ разговоръ кончить… Сейчасъ, Викторъ!.. Я этого сударя быстро отпущу… Ну, входи, Викторъ. Что тебѣ?
Теперь, когда братья стояли другъ противъ друга въ бѣломъ свѣтѣ ацетиленовой лампы, съ яркостью рисовалось все ихъ разительное родовое сходство при совершенномъ несходствѣ индивидуальномъ. Викторъ, угрюмый лобастый юноша, съ глазами – какъ подъ навѣсомъ, былъ на полъ-головы выше старшаго брата и, въ противоположность послѣднему, совершенно некрасивъ собою. Но, вглядываясь, легко было замѣтить, что его некрасивость обусловлена исключительно свѣтлою окраскою волосъ, темно-синимъ отсвѣтомъ глазъ и мягкимъ славянскимъ тономъ бѣлой кожи, не идущимъ къ сухому, слегка татарскому, скуластому складу сарай-бермятовской семьи. Если бы выкрасить Виктору волосы въ черный цвѣтъ и подгримировать лицо желтыми тонами, то лишь болѣе высокій ростъ, да тонкая юношеская стройность отличали бы его отъ Симеона; и, пожалуй, лишь здоровая энергія взгляда и движеній, отсутствіе темныхъ круговъ около глазъ и безпокойнаго испуганнаго непостоянства, и подозрительнаго блеска въ самыхъ глазахъ, – отличали бы отъ Модеста. Старшій братъ теперь, стоя y новаго шкафа краснаго дерева, хмуро соображалъ это жуткое сходство и сердито удивлялся ему. Когда