Смерть Ланде. Михаил Арцыбашев
сказал:
– Все равно, отдавать, так все… Он помолчал, подумал и прибавил:
– Леня, я с тобой не пойду, ты сам раздай; я скажу тебе, почему: мама страшно сердится на меня за эти деньги… надо успокоить, поговорить…
Шишмарев нерешительно взял деньги.
– Вот, видишь, и твоя мать сердится… – неуверенно возразил он.
Ланде бледно, но твердо улыбнулся.
– В таких случаях не надо думать о матери! – серьезно ответил он.
Шишмарев все не двигался, и все более и более становилось ему неловко.
– Я, право, не знаю… – говорил он. – Как же я сам…
Ланде опять улыбнулся, но уже светло и ласково.
– Как-нибудь… – махнул он рукой. – Сердце подскажет. Да и не Бог весть какое уж это трудное дело.
– Ну, как знаешь! – все так же нерешительно согласился Шишмарев и взял фуражку. Почему-то ему вдруг до слез стало жалко Ланде. В комнате было как-то неуютно, пусто и веяло чем-то монашеским, одиноким. У Ланде был больной и унылый вид. И против воли Шишмареву было странно и непонятно, что у человека, делавшего такое хорошее, большое дело, не было на лице радости и гордости.
«Странный он какой-то!» – подумал Шишмарев, и эта мысль, как-то незаметно для его сознания, ослабила в нем чувство к Ланде и его поступку.
– До свидания, – сказал Ланде.
– Ваня! – крикнул за дверью дрожащий и странный голос матери Ланде.
Губы Ланде страдальчески вздрогнули.
– Иди лучше! – тихо, но твердо сказал он Шишмареву.
Шишмарев мялся. Деньги почти физически жгли ему руки, точно уворованные.
– Просто это надо оставить! – сказал он с легким оттенком смутной, неприятной досады. Ланде покачал головой.
– Нет, – сказал он, – это надо сделать. Там страшная нужда, горе… а маме только кажется, что она страдает… Все равно эти деньги я должен был истратить на себя.
Мать Ланде вошла. Всегда мягкое, освещенное печалью и добродушием старое лицо ее было возбуждено, зло и жестоко. Дышала она тяжело и часто, так что это дыхание было слышно по всей комнате.
Ланде быстро пошел ей навстречу, взял за обе руки и притянул их к груди.
– Мама… – твердо сказал он, заглядывая ей в глаза. – Не надо!
Шишмарев неловко поклонился. Мать выдернула руки.
– Что не надо? – резко и громко, озлобленным, срывающимся голосом, по которому было видно, как много она кричала и плакала, заговорила она. – Ты права не имеешь! Отец работал всю жизнь не для каких-то нищих! Дурак!
Шишмарев стоял красный и растерянный, машинально держа деньги перед собою.
– Иди, Леня!.. – печально, но спокойно сказал ему Ланде.
Мать дико вскочила и загородила дорогу, хотя Шишмарев и не трогался с места. Седые волосы спутались у нее на лбу, и было что-то хищное, нечеловеческое в округлившихся, ополоумевших глазах.
– Это вы его сбиваете! – со страшной злобой закричала она. – Как вы смеете? Я жаловаться буду! Это грабеж… Обрадовались!
– Я… – растерянно и оскорбленно начал Шишмарев.
– Отдайте! –