Беллона. Анатолий Брусникин
хотя мы часто оказывались рядом. Ночью я спал в коридорном закутке перед дверью, а Джанко – с другой ее стороны, на полу каюты. Нас отделяла только створка, и мне, бывало, снилось жуткое: будто черноволосый нехристь наклоняется надо мною спящим и впивается в меня огненным колдовским взглядом.
Наяву-то он никогда в мою сторону не смотрел. Будто меня и нету.
Вечером пятого ноября капитан работал с картой, я старательно начищал его парадную саблю, любуясь своим отражением в зеркальном клинке, а Джанко перебирал содержимое своей сумки, в которой чего только не было.
Держал я себя с индейцем примерно так же, как он со мной: делал вид, будто его не существует. Если осмеливался подглядывать, то искоса.
Краснокожий выложил уже знакомую мне гнутую дощечку, с помощью которой ловко сшиб крачку; потом – бамбуковую трубочку, напоминающую свирель; несколько странных кривых ножиков; два блестящих металлических шара на цепочке; кожаный планшетик с иглами (вышивает он, что ли?); еще пузырьки, кисетики, табак для своей длинной трубки.
Сцена была мирная, почти домашняя. Платон Платонович обладал завидной способностью уютно и удобно обустраивать пространство, будь то каюта, корабль или бивак. Всё у него было предусмотрено и продумано, до мельчайших мелочей. Человек он был бездомный, перекати-поле, всю жизнь по морям и далеким портам, но, по-моему, это для него означало, что он повсюду, в любом временном пристанище, чувствует себя дома. А впрочем, многие морские волки таковы.
Забыл упомянуть, что в каюте была складная ванна, в которой Иноземцов любил понежиться после шторма. Воду я заливал морскую, подогревая ее патентованной английской грелкой с раскаленными углями. В воздухе клубился голубоватый и благоуханный дым от курительных палочек. Музыкальная шкатулка играла вальс; капитан расспрашивал меня о прочитанном за день или что-нибудь рассказывал. Его тихая речь была шепелява, потому что в зубах Платон Платонович держал сигару. Он говорил, что в молодости был глуп и отдавал предпочтение трубке, но теперь не променяет весь запас турецкого «баязета» на одну-единственную «манилу».
Однако вечером пятого ноября вахта у капитана выдалась покойная, ибо ветер был самый слабый, притом попутный, и Платон Платонович сказал, что ванну готовить не нужно.
– Завтра крейсируем на траверзе Пицунды, та-ак-с, – приговаривал Иноземцов. – Потом делаем разворотик на зюйд-зюйд-вест… Вот и вся недолга.
Он отпил из стакана густо-желтой, тягучей бурды, сделал несколько звуков горлом и, ужасно фальшивя, запел про Мальбрука, собравшегося на войну. Я французского языка не знаю, но слова помню наизусть: «Мальбрук санватан герре, миронтон-миронтон-миронтене». Другой песни капитан не знал.
Пить гоголь-моголь и распевать Платон Платоновичу присоветовал корабельный лекарь Шрамм. Для укрепления связок. В позапрошлом году, застряв во льдах под Беринговым проливом, Иноземцов застудил себе горло и с тех пор – большая беда