Беллона. Анатолий Брусникин
слушай мою команду! – послышался с небес рык старшего офицера.
Сейчас повелителем боя был он, находившийся над областью задымления, единственный зрячий на ослепшем корабле. Я побежал на голос и скоро был уже под гротом.
– Первая, три пункта выше! – выкрикнул Дреккен. – Вторая, взять гандшпугами на деление левее, угол на два пункта вверх!
Оба батарейных повторили приказ.
Я вскарабкался по вантам, чтоб посмотреть, каков будет второй залп. Он оказался точнее – от вражеского фрегата полетели клочья – Вторая – еще деление влево! Первая – один ниже! – внес коррекцию Дреккен.
Сквозь то сгущающуюся, то прорежающуюся пелену я видел, как на мостике Платон Платонович в сердцах отставляет бесполезный бинокль и берет рупор.
– Орест Иванович, что?
– Лучше! – отвечал старший офицер. – Сейчас я их накрою! – Он протянул свой склеенный стек в сторону неприятеля. – Первая батарея, целить на четверть уг…
Меня обрызгало чем-то горячим, а у Дреккена от вытянутой руки осталась коротенькая култышка. Сам он мотнулся, будто на шарнире, и рухнул вниз. Тело пролетело совсем близко от меня и тяжело шмякнулось о палубу. В ту же секунду другое ядро чиркнуло по мачте у меня над головой.
Перебирая руками, даже не пытаясь нащупать ногами перекладины, я проворно слетел вниз, в спасительную мглу.
Но она вдруг вспыхнула розово-багровым светом – в пяти шагах на палубе шипела и подпрыгивала бомба, роняя искры из фитиля.
Кто-то из команды Степаныча кинулся на бомбу сверху, накрыв ее куском брезента. Я кубарем скатился по лесенке грот-люка. Так до сих пор и не знаю, удалось отчаянному матросу загасить фитиль или нет. Наверху беспрерывно что-то грохотало и взрывалось.
Вот когда мне впервые стало жутко. Еще не по-настоящему, не до потери себя, но кураж слетел, руки дрожали, а ноги подгибались.
Теперь я был не прочь посидеть и в каюте, благо свой вклад в общее дело я уже внес.
Но идти туда пришлось через ту часть трюма, что на время переоборудовали в лазарет. И было там, пожалуй, пострашней, чем на верхней палубе.
На полу лежали раненые. Одни выли, другие скрипели зубами, третьи не издавали ни звука.
Первым, кого я увидел, был отец Варнава в полном облачении. Он наклонился над человеком с лицом, сплющенным в кровавую лепешку, поднес к этому ужасу иконку и не нашел, куда ее приложить.
– Прими, Господи, душу раба твоего… – Священник запнулся, он тоже не мог опознать покойника. – …Имя коему Ты, Господи, веси.
Из-под золоченой ризы у попа высунулся полосатый рукав тельняшки. Батюшка рассеянно запихнул его об ратно и перешел к следующему новопреставленному. Их таких лежало в ряд не меньше десятка.
Тут же на столе деловито двигал локтем лекарь Шрамм. После каждого его движения со стола раздавался дикий вопль – будто Осип Карлович играл на каком-то невиданном музыкальном инструменте. Я не сразу понял, что делает врач. Заглянул сбоку – стало дурно.
На столе лежал Дреккен с бело-серым