.
усмотреть меньше коллеги.
– Мужики, – Костя рассмеялся, – ну, не настолько я гениален, чтоб мои полотна оживали. Это всего-навсего пьяные глюки. Однажды ночью просыпаюсь в холодном поту; руки трясутся; страх… знаете, будто ни над тобой, ни под тобой ничего нет, а сердце сжимается, и биться ему уже негде. Бывает такое, когда алкоголь начинает окончательно замещать кровь в организме, – Костя мотнул головой, – жуткое состояние. Обычно я из него потом три дня выхожу, но пока, слава богу, без капельницы, а в ту ночь чувствую, что если не сяду за работу, то просто сдохну. И начал писать. Я не знал, что получится. Тогда мне надо было просто водить кистью по холсту, чтоб каким-то образом мобилизовать сознание. Про взгляд, это я потом придумал, по трезвянке.
– А можно поближе взглянуть? – попросил Иван.
– Можно, – Костя поднял задумчивый взгляд почти к потолку, – но после выставки. Думаешь, я сейчас обратно полезу? И так, чуть не навернулся – координация-то не восстановилась…
За спиной послышались голоса. Художники резко обернулись, словно застигнутые за чем-то предосудительным, но к ним всего лишь двигались ничего не подозревавшие веселые люди; причем, один из них нес на плече телекамеру, а это означало, что творческие споры пора прекращать и переходить к официальной части. С одной стороны, это всегда являлось самым ответственным, и поэтому неприятным моментом, но, с другой, без этого вся затея с выставкой элементарно теряла смысл.
Поправив галстук, Игорь направился к высокому представительному мужчине с темными усами, от которого, как от начальника городского отдела культуры, в дальнейшем могло зависеть очень многое.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Аревик давно разлюбила смотреть в окно, потому что через него не было видно, ни неба, ни деревьев, а лишь стенки неглубокого бетонного колодца, закрытого решеткой, в котором прятались облезлые дворовые кошки: летом – от жары, а зимой – от колючего ветра. Еще, если задрать голову вверх, в поле зрения могли возникнуть чьи-нибудь ноги, но они тут же исчезали, унося своих владельцев дальше, по одним им известным, наверное, интересным делам. Ноги мелькали всего несколько секунд, зато кошки взирали на нее постоянно ничего не выражающими, будто искусственными глазами.
Как правило, Аревик даже не отдергивала шторы, замыкая пространство комнаты в мертвенном люминесцентном свете, разглядывая, либо старый шкаф с застекленными дверцами, в котором хранилась документация ЖЭУ-24, либо опускала глаза к столу и тогда сталкивалась со страстным взглядом Антонио Бандероса. Но Бандерос был отделен от нее толстым стеклом, и Аревик никак не могла до него добраться, как, впрочем, и до медведей, встречавших утро в сосновом бору, и до русалочки, скучавшей на камне возле далекого города Копенгаген (она уже не помнила, откуда взялась у нее такая экзотическая открытка).
Однако время, когда можно бесцельно блуждать взглядом по этой изрядно надоевшей обстановке, наступало лишь ближе к обеду – с утра же, каждый день Аревик не переставала удивляться, насколько часто ломаются у людей унитазы, «вылетают»