15 рассказов. Мария Беседина
и говорю:
– Хорошо у нас в квартире, радость моя. И ремонт только что сделали. И зарплата, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить, а порядка нету. Давай, родная, пригласим к себе соседа алканавта, громилу с третьего этажа, братьями уголовниками, пусть правит нами. Он у нас порядочек-то наведет.
Жена моя ненаглядная, небось, покрутит пальчиком указательным у виска и ответит:
– Никак, глубокомысленный ты мой, крыша у тебя поехала. Ты что, голубь сизокрылый, последних мозгов лишился.
А вот в историческом контексте, слушаем мы эту бредятину, да еще детей учить ее заставляем. А вы говорите: «Тараканиха рожает, тараканиха рожает». Тут с самого начала в нашей истории все наперекосяк идет. Да и в новейшей истории не лучше.
5
Мария Беседина
Тося
Тосе в феврале стукнет 88. Она совсем еще не развалина – запросто может поднять ведро картошки из погреба, ходит по субботам на рынок, потихоньку волоча за собой старенькую скрипучую тележку, помнит всю свою жизнь и рот у нее не запавший, как у большинства стариков, а сжат энергично и по-деловому, хотя и скрывает почти полное отсутствие зубов. У Тоси в Бекетовке свой небольшой домик. Его деревянные, потемневшие доски с облезшей голубой краской высушены солнцем и вымочены дождем до такой степени, что приобрели какой-то неистребимый серо-пыльный запах и покрылись зеленой коркой древесного мха-лишайника. Полы в доме прогнулись, полны заноз и торчат отовсюду ржавые шляпки гвоздей. В доме есть особый темный угол, где пришпилены булавками к ручному вязаному ковру бумажная иконка какого-то сердитого святого и Колина фотография, загнувшаяся на углах и пожелтевшая, а под ковром сидит в синем ведре древний полузасохший кактус. Вся мебель в двух небольших комнатах – и шкаф, и пузатый комод, и стол, и черно-белый «Рубин» покрыты затейливыми кружевами – это рукодельничала сама Тося, пока глаза и руки ей позволяли. Днем Тося занята обычными хозяйственными делами, а вечером идет к соседке смотреть новости и сериалы, и поговорить о всякой всячине: о том, какой дорогой стал сахар, и почему у Тоси по ночам отекают ноги и стреляет где-то внутри «селезянка», и что Маньку Никитину на прошлой неделе отнесли, а баба-то молодая была, и огурцы в этом году уродились никудышные…
Истощив запас тем для разговоров, старушки крестятся и расходятся, желая друг другу доброй ночи, и для Тоси наступает самое тяжелое время суток. Она спала плохо – что-то непонятное и тревожное приходило к ней с наступлением темноты, и нельзя было от этого избавиться. Это что-то смотрело на нее из темных углов комнаты, с Колиной фотографии, из выпуклого экрана «Рубина», смотрело долго, неотрывно всю ночь. Иногда она высовывала голову из-под одеяла и внимательно, не моргая, до слез в подслеповатых глазах вглядывалась в темные углы. Но комната была пуста, и лишь иногда ей чудилось какое-то слабое шевеление черного, бесформенного существа, страшного, молчаливого. Ей становилось жутко – чудилось каждый раз, что это ждет смерть – тихая, безмолвная и неизбежная. Когда становилось совсем невмоготу терпеть этот неотрывный и страшный