В той стране. Борис Екимов
Зеленые растения спасли. Во-первых, желуди. Набираешь их, чистишь, потом отмокают в корыте, потом сушишь, толкешь. Получается мука. Чакан, он по речке растет. Тоже пышки пекли. Корней набираешь, сушишь, потом так-то вот трешь, – показывает он, растирая невидимые корни, – получается мука. Из нее – пышки. Или возьмем лист карагача. Заварят его в чугунке, потом томят в печи, потом толкут – и снова пышки. Так и выжили. Нас было у отца с матерью пять человек. А отец – шестой сын, у него братья: Иван, Егор, Федор, Степан, Кузьма, у тех – тоже дети. И ни один не умер. Именно так: желуди, чакан, карагач, лебеда, – загибает пальцы Афоня, – не считая скороды, козелка, калачиков, той же крапивы. Все живые! Зеленые растения спасли. Да! Именно так!
– Сейчас мы заварим чай, – обещает Афоня. – На пяти травах. Зверобой, мята, душица, чабор, тысячелистник. Лечебные растения!
Радио толкует про войну. Афоня приглушает его.
– То же самое, – говорит он. – Немец нас уничтожить хотел. Зеленые растения спасли.
У него за фронтовые годы все было: ранения, награды, плен. Про горькое, про лагерь он и вспомнил сейчас:
– Окружили проволокой. Голимая степь. Окопчик на двоих. Одну шинель стелем, другой прикрываемся, вдвоем. Зима, холодюка, харчей никаких. Сначала баланду давали, потом – перестали. На работу гонят через ячменное поле, неубранное. Остановят, наберешь колосу, потом – шелушишь. С работы – опять. Остались живые. Ячмень. Зеленое растение. Имеет свойство. Даже не заболел, тридцать градусов мороз. Спали на земле. А после войны. В мастерских работал. До парохода. Утром все займище прошаришь: щавелек, морковник, дудки такие. Очистишь и хрумтишь. Солодику накопаешь на горах.
Флигель, в котором живет Афоня, невелик. Печка, стол да диван. Пучки сухих трав развешаны у потолка, по стенам. Другие, толченые да молотые, в коробках да пакетах. Припасы чаевные – под рукой. Афоня сыплет в чайник того да другого. Пахучий дух, словно банный пар, ударяет в потолок и растекается. Лето зеленое…
Мне нравятся розы. Их мраморная точеность, тонкий аромат. Кремовые, белые, алые, розовые – все красота. Их теперь стали у нас разводить в палисадниках, по дворам. В июне цветет огромный розовый куст у Неумирухиных, в переулке. У Сурковых все лето – розы. Я хожу их глядеть.
Но когда зимою или от дома вдали, когда мне вспоминается лето, то сразу я вижу тесный дворик Афони.
У сарая, скрывая старые дощатые стены, тянется девясил, весь в желтых солнечных цветах, рядом – пахучий донник, ниже – лопухи хранят под широкими листьями ночную прохладу; здесь же – душица в сиреневом мелком цвете, мохнатая огуречная трава, ползучий чабор да мята. В яблоневой тени прячутся ландыши. Сначала все это выкапывалось в степи, в займище, на задонских холмах, приносилось, привыкало, на грядочках росло, теперь обвыклось, словно век тут живет. Раньше девясил у флигеля рос, теперь перебрался к сараю, на солнышко, там ему лучше.
Нынче народ богатеет. Стараются по двору бетонные да кирпичные дорожки проложить. У Афони идешь, и тонет нога в мягкой гусынке.
Цветы