Сороковой день. Александр Лепещенко
словно утративший память и потерявшийся в большом городе человек, был испуган. Страх убивал невоскресимо, и никто не мог избавить от душевных мучений… Жены больше не было…
«Не оттого ли я убил жену, что с самого начала имел намерение её убить, а землетрясение предоставило мне удобный случай?.. Не убил ли я её, опасаясь, что, и придавленная балкой, вдруг она всё же спасётся?» – слова эти попадались Гуськову всякий раз, когда он открывал книгу, и это уже походило на безумие. Казалось, что Акутагава Рюноскэ преследовал его… Мучения обещали быть долгими. Спасала лишь молитва, сложенная святым Ефремом Сириным[3].
«Господи и Владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми, – шептал Гуськов, – дух же целомудрия, смиреномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, царю, даруй ми зрети мои прегрешения и не осуждати брата моего, яко благославен еси во веки веков. Аминь».
Завсегдатаи «Гамбринуса» попривыкли к лысоватому, шепчущему молитву старику. Курчавые волосы плотно облегали его затылок, образовывая вокруг головы подобие тёмного нимба. Глаза нехорошо блестели от вина, но стоило ему протрезветь, и они становились цвета воды, которую хочется пить и которой нельзя напиться…
В кабачке на Дерибасовской старик был уже своим. Он восседал за бочкой-столом и угощался красненьким. Временами от этого занятия его отрывали туристы, увешанные фотоаппаратами и интересовавшиеся, как пройти к Дюку, Приморскому бульвару, оперному театру или Тёщиному мосту. Гуськов с помощью местных «тудой-сюдой» терпеливо пояснял, что все достопримечательности находятся рядом, в кучке, и между ними особо не побродишь. Иногда он просил у туристов фотоаппараты и со знанием дела осматривал их. Случалось, ему даже разрешали сделать снимок, и он радовался этому, как ребёнок… Свою фототехнику мастер распродал года два назад, чтобы дочь Анюта смогла съездить на чемпионат Европы. Он верил в неё, и она действительно взяла «золото» в спортивных танцах. Гуськов тогда горд был очень. Когда воспоминания оживали, он переставал себя изъязвлять. Но бесы не отпускали надолго: всё мерещилась придавленная балкой жена…
«В цветущих акациях город…» – слышался голос Утёсова. Музыка в «Гамбринусе» звучала негромко. Официанты в матросках принимали и разносили заказы. Людей в кабачке было уже много. Новый посетитель в надвинутой на глаза бейсболке прошёл мимо бара и остановился у стола Гуськова.
– У вас занято, папаша?
– Садитесь, свободно.
Появился рыжий официант.
– Щё закажете?
– У вас есть икра из синих и всего остального?
– Сколько вам влезет.
– Принесите жидкое и курочку… И щёб она мене ещё вчера бегала живая и здоровая.
– Вам чай с лимоном, да?
– Мене кофе без ничего.
– Щё-то ещё надо?
– Всё. Точка.
Вскоре рыжий в матроске принёс чечевичную похлёбку, жареную курицу и салат.
– Жидкое, а? – крякнул от удовольствия Гуськов.
– То, щё доктор прописал… И салатик – чистое здоровье.
– Слушайте,