Оченырд. Михаил Александр
Держись на безопасном расстоянии, ставь отдельную палатку, пока не пройдёт карантин. Конечно, никто не знает, сколько в точности надо ждать, но по всем оценкам не больше двадцати дней, а у тебя впереди почти вечность. Если после трёх недель симптомы не проявятся, то она здорова, и она разделит с тобой твою счастливую – или несчастную – участь». Впрочем, невидимый оппонент не унимается: «Но если она больна, что ты сделаешь? Тебе уже сейчас трудно с ней расстаться, что случится дальше, когда она будет лежать беспомощная в палатке и жить только благодаря тому, что кто-то подносит ей еду и воду? Едва ли тогда ты сможешь её оставить? А если нет, то неизбежно заразишься сам, и весь твой гениальный план…» «А в чём смысл всего этого плана, если в мире не уцелеет никто, кроме тебя?»
– Я ушла, – слышит он её голос из соседней комнаты и стыдливо приближается к щели, чтобы ещё раз увидеть её.
Она стоит, повернувшись к нему спиной, он видит только рюкзак. Какой-то не слишком большой рюкзак для зимовки. Маленький рюкзак. По всему видно, что у неё очень скверный, короткий план, не то что у него.
– Может быть, ещё увидимся, – говорит он и сам морщится от того, насколько фальшиво это звучит.
– Нет, – отвечает она спокойно. – Мы больше не увидимся.
– Но почему?
– Ближайшие двадцать дней ты будешь бояться меня, а через двадцать дней меня уже не станет.
– Почему не станет? Ты умрёшь от болезни? Уедешь? Что значит, не станет?
Она не отвечает, просто делает шаг вперёд. Потом ещё. И исчезает. Он торопливо считает до десяти, врывается в гостиную, задержав дыхание. Крышка пианино по-прежнему открыта. Он бросается к окну, чтобы распахнуть, проветрить, убрать опасный воздух, но раму перекосило и она не поддаётся. Кислород в лёгких заканчивается, он вдыхает – через маску – и снова чувствует аромат её духов. Потом хватает табурет, кидает в стекло, ещё раз, ещё, потом бьёт с усилием – наконец, стекло поддаётся, покрывается трещинами, высыпается наружу, в нежаркий солнечный день. Солнце переливается в гранях осколков, торчащих из испорченной рамы. И в эту дыру вдруг слышно собачий лай.
3
Никогда не знаешь, какая маленькая деталь окажется этаким ultima ratio, последним аргументом, пёрышком, опрокидывающим чашу весов. Какая невероятная случайность – или же чей-то промысел? – заставляет нас пойти по тому или иному пути. Молодой человек слышит лай и этот звук внезапно решает внутренний спор вовсе не так, как, ему казалось, он решил минутами раньше. Впрочем, собака, возможно, не виновата, возможно, это всё запах, или фортепиано, или губы, или даже свитер с угловатыми оленями. Можно представить, скажем, как студёный воздух в доме нагревается от затопленной печи, и как ей становится жарко, и как она снимает свитер, медленно тянет вверх за нижний край…
Он вновь вынимает убранный было нож и, оставив вещи, бросается прочь из комнаты, из квартиры, из подъезда, выскакивает на дорогу. Они оборачиваются одновременно – собака и девушка, присевшая на корточки рядом с ней, –