Неумерший. Жан-Филипп Жаворски
туч всё снижалось, раздуваясь бураном и клубящимися порывами ветра, которые, извиваясь мохнатыми гиврами[37], порой задевали мачту корабля. Можно было подумать, что небосвод оседал по мере того, как мы приближались к краю света, туда, где океан обрушивался в Преисподнюю.
Когда моряки закричали, что показалась земля, я всё ещё ничего не мог разглядеть. Ничего, кроме морской топи, посреди которой завывали болотно-зелёные волны с бронзовым отливом. Разве что длинные бурлящие гряды пены далеко впереди возвещали о внезапном воздвижении каких-либо поглощённых морем земель. Подле меня, запрокинув голову, сидел Альбиос: он смотрел на птиц, и только тут я понял, что они целыми стаями кружились над водами, к которым мы двигались. Наблюдая за вальсом чаек и моёвок, я всё ждал неуместного появления какого-нибудь грозного ворона или ястреба, но меня оглушали гул ветра и океана и пронизывающий крик пернатых. В этой суматохе я не мог различить, кружила ли в небе крылатая угроза.
Несмотря на то что были мы ещё в открытом море, Науо велел спустить паруса. Он не хотел искушать судьбу и подходить к острову слишком близко, чтобы нас не вынесло на берег, где подстерегала угроза похуже кораблекрушения. Сумариос, который тоже окидывал взглядом горизонт в поисках земли, принялся бранить капитана. «Мы слишком далеко от берега, – кричал он, – нам негде высадиться». Пока эти двое спорили, я наконец мельком оглядел цель нашего странствия. Перед нами, едва виднеясь над рифами, простирались тёмные очертания прямо среди волн и подводных скал. До них, казалось, ещё далеко, не меньше половины лье, и они вовсе не были похожи на остров. Это была вытянутая и плоская земля, как перешеек или мол, она едва выступала над поверхностью океана. Временами, когда наше судно низвергалось к подножью волны, эта земля пропадала из виду. И только когда корабль вновь взгромождался на гребень волн, мне чудилось, что перед нами расстилался целый архипелаг небольших островов, будто чёрные спины чудовищ всплывали перед нами.
Спор между Науо и Сумариосом становился всё жарче. Капитан вознамерился высадить нас в коракль[38], который матросы как раз готовились сбросить на воду, однако Сумариос рассвирепел и открыто обвинил его в намерении пустить нас ко дну. Озисмские матросы вели себя всё более агрессивно. Они вооружились ножами, а некоторые – плотницкими топорами, оружием, не таким уж опасным для наших мечей и копий моего сотоварища. Однако перевес в численности был далеко не в нашу пользу. К тому же мы с Сумариосом не привыкли сражаться во время качки, а в груди моей ещё болела рана. Сумариос ревел уже во всё горло, повернувшись левым боком к капитану и его команде в стойке, преисполненной вызова. Он держал по копью в каждой руке: то, что полегче – в правой, наконечником вниз. В один лишь миг он мог взмахнуть им и насквозь проткнуть одного из этих ухарей, ополчившихся против нас.
Положение спас Альбиос. Он встал меж моим товарищем и озисмами, и одно только его появление уже сбавило накал. Никто не желал ранить барда, который, как гласили предания, был