Скунскамера. Андрей Аствацатуров
взять хоть этого засранца.
– Которого?
– “Которого”, – передразнил Степанов. – Которого ты сейчас видел. Ты думаешь, он лентяй?
– Ой, знаешь, мне как-то…
– Вот-вот, – Степанов потряс пальцами, сжимавшими сигарету, – всем “как-то”. А потом у нас выпускники такие получаются, не прочитавшие Пушкина. Этот деятель еще самый старательный.
На все лекции ко мне ходил, сидел, писал себе что-то. Я, правда, не проверял, что он там пишет. В середине семестра ко мне этот красавец подходит и говорит: – Андрей Дмитриевич! Вы нам список литературы продиктовали, так там такие авторы, которых нет ни в одной библиотеке.
– Это какие же? – удивился я. – У тебя же все Пушкины да Гоголи. Они же везде…
– Подожди. Вот и я его спрашиваю. Покажите, говорю, кого вы найти не смогли. Он открывает тетрадь, тычет пальцем в список и говорит: “Вот! “Повести Белкина”. Этого Белкина, – говорит, – ни в одной библиотеке нет”.
Я поморщился. Степанов очередной раз затянулся сигаретой и замолчал.
– Может, оно и к лучшему, – сказал я. – Зачем человеку всякой ерундой голову себе забивать? Что ему твой Белкин, на работу что ли поможет устроиться? Или длинноногих девиц подгонит?
Степанов внимательно на меня посмотрел. Даже не внимательно, а как-то “со значением”, потушил сигарету, поднялся и произнес:
– Тебя, Андрюша, послушаешь – веры лишишься. Все, дорогой. Посидели и хватит. Мне пора. Давай докуривай – надо кафедру закрывать.
– Успеем.
– Давай, давай, – стал торопить меня Степанов, – мне еще ключ сдавать на вахту.
– Он под таблетками был, – сказал вдруг я.
– Кто? Под какими еще таблетками?
– Ну, под наркотиками… студент этот.
– У тебя, Аствацатуров, кого ни возьми – все под наркотиками, – отмахнулся Степанов. – Пошли уже. “Под наркотиками”. Ты-то откуда знаешь? Сам что ли их пробовал?
За всю свою жизнь я никогда ничего недозволенного специально не пробовал… Куда там!
У филологов, особенно таких, как я, нищих, тощих, очкастых, на подобное вольнодумство обычно попросту не хватает денег. Или здоровья. Или свободного времени. Или того, другого и третьего одновременно. И потому жизнь, волшебная, густая, разноцветная, проходит мимо нас. Но, что бы там со своим меланхолическим воодушевлением ни писал Шопенгауэр, провидение всегда заботится о справедливости, о честном распределении всех благ. И если мы долго не пробуем запретные удовольствия, то они сами начинают пробовать нас.
Лет пять назад зимним вечером я бесцельно бродил по нашему городу. Совсем как Гамсун по своему Осло. Только тот был голоден, а я – сыт, и потому не так озлоблен. И не так талантлив, как вы уже, наверное, успели заметить. Домой не хотелось, почти как Гамсуну. Там меня поджидала Люся со своими всегдашними обидами и криками, что она подает на развод. На кафе денег не хватало, и я зашел погреться в Гостиный Двор. Думал, может, заодно встречу кого. Долго гулял по галереям. Друзья