Чёрный город. Борис Акунин
зала были наглухо закрыты щитами. На одном нарисованы купола и минареты, на другом висит большая, ослепительно яркая лампа, очевидно, изображающая солнце или, быть может, полную луну.
Деревянные перегородки, составленные буквой П, огораживали середину помещения. С внешней стороны они были из грубо сколоченных досок, но изнутри увешаны коврами, так что получалась богатая, по-восточному украшенная комната. Сильные прожекторы освещали ее с трех сторон. Стояли две кинокамеры: одна на отдалении, вторая прямо над диваном, где сидели репетирующие.
Клара была с выкрашенными в черный цвет волосами, одета в газовую тунику. Вообще-то восточной красавице полагалось бы носить шальвары, но тогда не было бы видно стройных ножек.
– …Вот так вот закрываете рукою глаза и сладострастно стонете, – говорил молодой человек в чалме и парчовом плаще. Он приложил кисть ко лбу, изогнул шею и томно протянул: – О-о-о-о-о…
– Это Леон, – шепотом объяснил Симон. – Прогнал Мозжухина, захотел сам играть калифа. И получается манифик. Талант – он во всем талант!
– Я еще во власти гашиша? – спросила Клара.
Режиссер вскочил, сдернул с головы тюрбан, длинные черные кудри рассыпались по плечам.
– Ах, при чем здесь гашиш! Вы околдованы чувственной страстью, она сильнее наркотика! Вы даже не поняли, что это он! Вам все равно, кто – он, другой! Бывают такие мгновения. Вы любите любовь! Вы женщина!
Он ломал тонкие руки, прижимая их к груди. Красивое лицо, одухотворенное, подумал Фандорин. Даже чрезмерный нос не портит. Похож на Сирано – поэтичный гасконец.
Взволнованная речь режиссера казалась Эрасту Петровичу сумбурной и невразумительной, но Клара, кажется, отлично всё понимала.
– Ах, в этой сцене нужно не сыграть, а… – Длинные пальцы Леона изобразили в воздухе какую-то арабеску. – Ну понимаете, да?
– Конечно!
– Ну чтобы, как по коже… – Он наклонился и нежно погладил актрису по обнаженной шее – Фандорин удивленно моргнул. – Вот если так, то приятно, да?
– Да, да! – проворковала Клара, прижимаясь щекой к руке режиссера.
– А надо вот так! – Тот царапнул ее. – Чтобы сдирать, чтобы мясо под ногтями, чтоб больно! Это и есть искусство! Чтобы сначала больно, а потом… Понимаете?
– О да!
– А потом в камеру – таким взглядом, долгим, в котором… – Леон опять замахал руками, не в силах найти нужные слова. – Я думал про эту сцену всю ночь. Я стихотворение написал… Оно вам лучше объяснит, слушайте.
Клара воззрилась на постановщика снизу вверх сияющим взглядом, очень хорошо памятным Фандорину по недолгому идиллическому периоду их брака. Эраст Петрович вопросительно поглядел на Симона. Тот был красен, глаза опущены.
– Виноват… Недоглядел… – пролепетал продюктёр. – Хотя что я мог?
«Ах вот чем объясняется твоя сконфуженность, – подумал Фандорин и присмотрелся к репетирующей паре внимательней. – Режиссер пылает страстью, это видно по румянцу, по лихорадочному