Гринтаун. Мишурный город. Рэй Брэдбери
внезапными слезами,
Нежданною любовью, высказанной вслух,
Чтоб через миг ее лишиться,
Когда рукопожатия разжались, и
Высвободились плечи из объятий, и
Вымытые уши остались без лобзаний,
А лбы неприголубленными,
Все снова погрузились в неосязаемые
ароматы,
Источаемые временем быстротекущим.
Разгаданная тайна опять запуталась в мотках
спагетти,
Которых не распутать красноречьем.
Неизреченные мечтания отступают в свое тупое
костное убежище,
А слезы солью просыхают на щеках,
Закатываясь в удивленные
Подслеповатые глаза, следов не оставляя.
Все это прошлой ночью вспоминая,
Я видел, как отец шагает вдоль киноленты
памяти моей,
Но измеряющей его!
В моей плоти, в обличье дружелюбном,
Его я обнаружил:
Он прятался в моих глазах, еще не умудренных,
Но прозревающих, с прищуром уже.
Его давно уж нет на свете, но
Тем острее ощущение потери и грустные мои
искания.
Едва ль его найдешь в носу, в ушах иль
челюстях,
Но только гляньте – на запястье волоски и на
плечах
Горят, подобно блесткам солнца, золота иль
янтаря,
Здесь все, чем был я, есть и скоро буду.
Порою дважды за день я замечаю, как он
проходит мимо,
Иль из-под век я зрением боковым
Раз десять его вижу в мареве полудня.
Он вскидывает мои руки, чтобы поймать
незримый мяч,
Он заставляет мои ноги бежать к барьерам,
рухнувшим
И ставшим руинами сорокалетней давности.
За жизнь свою надеюсь засечь его
движения
Еще сто тысяч раз, если не больше, прежде
чем умру.
Отец мой, папа, любящий родитель,
С которого, сверкая, градом пот катился
И впитывался в завитушки,
Подобные пружинам часовым из меди,
Что покрывают ворсом золотым меня,
Играет светом и своим молчанием говорит
мне больше,
Чем постичь способна моя печальная,
заблудшая душа.
Он бродит там, где в детстве муравьи
Сновали по костяшкам моих пальцев,
То виден, то не виден, он машет мне рукой,
чтоб я его заметил
На этой загадочной жаровне – моей руке,
Как на пшеничном поле, на моей ладони,
На пальцах, на плоти.
О Боже милосердный!