Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках. Александр Ципко
она уже не стонала и становилась на свои высохшие от болезни лапы и пыталась играть со своим братом, красавцем-котом Барином, который был рядом с ней в последние дни ее жизни. Она наслаждалась последними мгновениями своей жизни. Умерла она у меня на глазах, утром, когда я уже встал и появился в гостиной, где она лежала на полу. Как-будто она меня ждала, чтобы со мной попрощаться перед смертью. Кто читал очерк «Тяжелые годы» из «Самопознания» Николая Бердяева, тот, наверное, помнит, что поведение его кота Мури перед смертью, которое он там описывает, очень напоминает поведение моей несчастной Лизы. Умирающий Мури рассказывает Н. Бердяев, «накануне смерти умудрился пробраться с трудом в комнату Лидии (жена Н. Бердяева – А. Ц.), которая сама уже была тяжело больна, и вскочил к ней на кровать, он пришел прощаться»[1].
У моей Лизы, когда она умирала, были открыты газа, с ее мордочки сошли ее страдания, а сами глаза светились поразительным спокойствием. Она действительно, как говорила старая иранка, за свои муки, как Божья тварь, заслужила место в раю.
Правда, вся эта история с неудавшимся мне спасением жизни бездомной кошки Лизы вызвала у меня настроение, прямо противоположное тем, которые сопровождали горечь утрату любимого кота Мури у Н. Бердяева. Произошедшая у меня на глазах смерть кошки Лизы, несмотря на то что она меня потрясла, в отличие от Николая Бердяева не вызвала то погружение в тайны бытия, в диалектику жизни и смерти, которое произошло у него после смерти кота Мури. «Я очень редко и с трудом плачу, – писал Николай Бердяев в своих воспоминаниях о том, как он перенес свое расставание с единственным, как оказалось, близким ему существом в этом мире. – Но, когда умер Мури, я горько плакал. Смерть его, такой очаровательной Божьей твари, была для меня переживанием смерти вообще, смерти тех, кого любишь. Я требовал для Мури вечной жизни, требовал для себя вечной жизни с Мури. Я долгое время совсем не мог о нем говорить»[2].
Все мои соседи, и не только мать профессора Шахина, видели, что я тоже глубоко впустил в свою душу смерть, как я ее назвал, «бедной Лизы», тем более, удивлялись люди, она же не была моей кошкой, эта бездомная кошка просто пришла ко мне умирать. Все эти мои переживания запечатлены в моей статье «Завещание бедной Лизы», которая в сокращенном виде была опубликована в «НГ» и которая, как говорила мне моя подруга Лилия Шевцова, у нее и у многих ее знакомых женщин вызывала слезы. Я включил в книгу полный текст, посвященный урокам смерти бедной Лизы, не перечитывая его. Не хочу возвращаться сердцем в страдания, пережитые мной тогда, летом 2017 года. Но я плакал не оттого, что мне, как сказала иранка, обеспечена радость рая вместе с бедной Лизой, а оттого, что я не смог, вопреки всему, вопреки своим усилиям, спасти ее от смерти.
Я вообще, по крайней мере, до сих пор, не вижу той особой прелести в смерти, которая всегда прельщала Николая Бердяева. Я категорически не согласен с Николаем Бердяевым, что жизнь сама по себе не имеет ценности, что она лишь короткая или долгая дорога «возврата в мистерии духа, в котором Бог рождается в человеке и человек рождается в Боге»[3]. Тем более, как проговорился здесь же, в тексте, Николай Бердяев, он сам не знает, что означает вечная жизнь в христианстве. Если думать о бессмертии не вообще как о противоположности смерти, противоположности конечности жизни человека, а, как говорил Николай Бердяев, «конкретно-образно, а не отвлеченно», то тогда возникает серьезная проблема: является ли, продолжает свою мысль Николай Бердяев, бессмертие «безлично, в котором исчезает все неповторимо и незаменимо индивидуальное» или это «бессмертие личности с ее уникальной душой»[4]. Но у меня при всей моей вере в Бога как загадку тайны совести, любви, тайны чувства греха, тайны чуда, которое лично меня сопровождает в жизни, возникает еще более трудный для христианства вопрос. И, честно говоря, странно, почему этот вопрос не возникал ни у кого из русских философов, пытавшихся найти оправдание тем упрекам христианскому учению о спасении, которые выдвинул против него Федор Достоевский в знаменитой речи Ивана Карамазова. А как будет жить и чем будет жить эта индивидуальная душа Николая Бердяева, получившая, в отличии от других тысяч и тысяч смертных, право на бессмертие, на вечную жизнь? Ведь душа, если она душа, то она живет в этом мире, в нашем мире, постоянно взаимодействуя с земным, с телесным, выбирая между добром и злом в этом мире. Если она живет и она есть, то она все время живет испытаниями на прочность. И здесь все зависит от ее способности найти свой особый, личностный смысл в этой жизни. А чем будет заниматься душа Бердяева, тем более – философа, на небесах, где уже нет конфликтов добра и зла, где нет соблазнов грешного тела, где уже не надо выяснять диалектику добра и зла и где не надо будет искать оправдание идеи Бога. Здесь, в этом мире, есть сложности с верой в Бога, ибо еще никто не пришел к нам после смерти и не сказал о том, чем живет человек в раю. Ведь проблема в том, что благодать и свет Божий изо дня в день, с утра до вечера может точно утомить такую душу, какая была у Николая Бердяева. И тогда окажется, что в страданиях и муках в аду куда больше смысла, куда больше живого, чем в спокойной мертвечине сплошной, вечной благодати в раю. Я, упаси Бог, не хочу оказаться
Бердяев Н. А. Русская идея. – Харьков, Фолио; Москва, АСТ, 2002. – С. 591.
Там же.
Там же. С. 591–592.
См. там же.