Сто лет. Хербьёрг Вассму
локоны. Они похожи на ноги лошади, скачущей по небу. На дороге только мы с мамой. Ее тело ритмично покачивается, когда она нажимает на педали. Упрямый, решительный нажим. Когда она поворачивает или должна из-за ветра выправить велосипед, я опрокидываюсь, как будто вот-вот упаду. Но знаю, что мама не позволит мне упасть. Эта мысль меня успокаивает. И я надеюсь, что дорога продлится еще долго.
Третье воспоминание. Я с родителями в гостях у наших родственников в Бё. Мама говорит, что должна поехать вперед и кому-то с чем-то помочь. Мы с папой приедем позже. Сразу после нее. После маминого отъезда папа отдает меня на попечение каким-то родственникам, живущим в другом месте. Я их не знаю, их дом мне тоже чужой. Он, который еще не стал им, не говорит, сколько я там пробуду. Но я не зову его, когда он уезжает.
У одной дамы, похожей на мою маму, очень красивый голос. Она хочет увести меня в дом. Я вхожу в чужой коридор и зову маму. Она не отвечает. Я слышу лишь громкое эхо своего крика. В коридоре темно, он освещен только светом, падающим из одной открытой двери. Я бегу к этой двери и опять зову маму. И снова слышу эхо своего крика. Хотя я еще не знаю, что такое эхо и откуда оно берется. Я падаю и лежу отдельно от самой себя. Какая-то женщина пытается меня поднять. Я как будто вишу в воздухе. Но потом начинаю сопротивляться и лягаюсь. Женщина отпускает меня. Я бегу по какому-то широкому полю. От яркого света у меня болят глаза. Я падаю и долго лежу. Меня тошнит. Когда я наконец встаю, то понимаю, что осталась одна, со мной никого нет. Мои белые чулки испачканы травой. На них дырки. Мелкие камешки впились в кожу на колене. Я понимаю, что мама не видит, что я ушиблась. Это поражает меня.
Потом я пойму, что это и значит – быть одной.
Мы уехали из комнаты тети Эрды в комнату к тете Хельге, потом в комнату к чужим людям. Говорят, что это из-за войны и нехватки жилья. Наконец война кончилась, но я об этом ничего не знаю. Я не понимаю этого даже тогда, когда стою на подоконнике и смотрю в окно. Мимо окна с криками и смехом проходит толпа людей. Они, как овцу на убой, гонят перед собой какую-то девушку. У нее на голове нет волос. Это странно. Мама Йордис быстро снимает меня с окна. Не понимаю почему. И почему она плачет. Именно ее слезы пугают меня.
Все говорят о войне, словно она еще продолжается. У нас в коридоре в ящиках стоят разобранные кухонные шкафчики и стол со стульями, выкрашенные из распылителя, я сама ходила далеко-далеко в лавку Берентсена с запиской от мамы, чтобы купить эту краску. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы положить мамину записку на прилавок.
Папа ездит на мамином велосипеде в контору, которая обеспечивает всех продуктами. Там он ставит на карточках печати и раздает эти карточки людям, чтобы они могли купить по ним продукты. Меня спрашивают, дочка ли я Ханса с Печатью. Услышав этот вопрос много раз, я отвечаю «да».
Мне шесть лет, и я начинаю ходить в школу. Утром, когда еще совсем темно, я должна идти на пристань, оттуда всех школьников везут через залив Воген. Постоянно дует ветер. Мне интересно, все ли дети успеют перепрыгнуть на берег, когда волна прижмет