Лунный дождь, или Про друга, который улетел. Альберт Григорьевич Горошко
и двое в белых халатах несли что-то. Я спустился и увидел себя с расстегнутой рубашкой на носилках, голова моя беспомощно болталась в такт шагам. Позади шли тетка и ее соседка, обе что-то на ходу говорили врачам. Я попытался занять свое привычное место, но тело меня не слушалось. Бывало, если во сне затекала рука, и я испытывал ощущение чего-то лишнего, лежащего рядом, и старательно и торопливо массировал тяжелую, бесчувственную конечность. Теперь я не чувствовал тела вообще, оно не пускало меня внутрь. Я лежал на нем, словно покрывало, старался мысленно ощутить его, пошевелить хоть кончиком мизинца – ничего! Все безуспешно. Страшный сон не кончался. Мною овладело такое отчаяние, какое я не испытывал даже когда умерла бабушка. Мне теперь по-настоящему стало жалко себя, и я с горечью вспомнил наш недавний разговор. Какой же я самонадеянный болван, решивший испытать свои предположения! Вот друг оказался умнее, он теперь живой. То есть это я теперь мертвый, а он остался там, в материальном мире. Я не ощущал его материальность – мои чувства стали только мыслями. Отныне я смогу только вспоминать и представлять чувства. Я внимательно посмотрел на свое лицо – на его странное выражение – брови остались слегка вздернутыми, как будто я удивлялся чему-то. Мой нелепый портрет дополнял полуоткрытый рот. Даже пока друг тормошил меня, пытаясь привести в чувства, эта маска не сошла с моего лица. Невидимые слезы капали на него. Это были мои воображаемые слезы, но горечь, заполнявшая меня, была все-таки подлинной. Казалось, она разлилась по траве, как утренний туман. Скорая уехала, а я остался сидеть в холодной росе, глядя как начинающийся рассвет отражается в ее каплях.
4
Я долго не решался прийти, то есть прилететь домой. Мне было и стыдно и страшно увидеть все то, что сопровождает последние три дня бренного тела на земле. Стыдно потому, что поступил я как несмышленыш, решивший полюбопытствовать там, где стоило быть более предусмотрительным. Однажды со мною случилось что-то похожее, когда я засунул и не смог вытащить палец из отверстия в платяном шкафу, и меня, шестнадцатилетнего детину, выпиливал из капкана живший по соседству хирург. Страшно потому, что я знал о том мрачном заведении, о котором мы только рассказывали анекдоты. Я решил, что туда я ни за что не пойду, то есть не полечу…э, нет, не попаду. Пусть там делают что хотят с моим бедным телом, пусть ищут в нем, что хотят. Все равно они не узнают настоящую причину того, что со мной случилось. Все остальное было не так страшно, в смысле животного страха, но тем не менее, очень тяжело морально. Я хорошо помнил, что в доме закроют черной материей зеркала, поставят в подъезде бархатную крышку, зажгут лампаду возле икон и позовут читалок. Я был крещен еще в детстве, и, значит, меня будут отпевать. Соберутся все – родители, родственники, друзья и соседи, одни будут плакать, другие пить, третьи петь. Меня отнесут за город и положат в яму. Но я не мог предположить, насколько все на самом деле будет тяжелей и дольше. Минуты тянулись, словно резинки. Бесконечная череда приходивших проститься или