Принц на черной кляче. Анна Ольховская
лет как получалась.
Запой.
Ушел Никодим в очередное крутое пике и почти не выходил из него. Печень, судя по всему, у мужика была стальная.
А Петя впервые в жизни почувствовал, что такое нормальная жизнь. Без злобы, без страха, без боли. Когда тебя любят, и никто не смотрит на тебя с отвращением, никто не дразнит, а наоборот – защищают.
Все три кузена, Ванька, Сенька и Сашка, грудью вставали на защиту братишки, когда в первые после приезда дни кто-то из деревенской детворы пытался дразнить скособоченного мальчика. Они сразу приняли Надю и Петю в свою компанию, и брали теперь их во все свои походы и вылазки.
Поначалу Петя боялся, что братья перестанут с ним водиться, как только увидят, как медленно он передвигается. И бегать совсем не умеет. И в войнушку он не игрок…
Но кузены словно не замечали неуклюжих движений мальчика, все трое теперь не носились с гиканьем по деревне, поднимая тучи пыли, а ходили медленно, со скоростью ковыляющего Петьки.
А где-то через неделю дядя Яша, мамин брат, после завтрака – вкуснющие пышные лепешки с медом! – подошел к Пете и, пряча ласковую улыбку под густыми усами пшеничного цвета, прогудел:
– Ну что, племяш, иди, принимай транспорт.
– К-какой транспорт? – От волнения Петя даже начал заикаться.
Он, не привыкший к отцовской ласке, каждое доброе слово дяди Яши воспринимал как подарок. А тут не просто слово – дядька что-то хочет подарить!
– Гужевой! – рассмеялся дядя Петя и кивнул на сыновей: – А лошадками вот эта троица будет.
– Как это?
– Ты не спрашивай, ты сам посмотри.
Торопясь, Петя так неуклюже слез с покрытой домотканой подстилкой лавки, что не удержался на сведенных вечной судорогой ногах и упал, больно ударившись об угол лавки.
– Осторожнее, внучек! – всполошилась баба Фрося, поднимая мальчика и прижимая его тощее тельце к мягкой теплой груди. – Ну-ка, покажи лобик! Ох ты, шишака какая будет! Но ничего, я сейчас полечу, и все пройдет!
И бабушка нежно поцеловала пульсирующий болью лоб. Раз, другой, третий…
Петя, не привыкший к такой ласке – мама очень любила его, но вот на ласку была бедна, вечные заботы и тяготы вытравили из души привычные проявления материнской любви, – вдруг почувствовал, как свитый в груди комок злости, обиды, горькой ненависти вдруг ослаб, выпуская на волю слезы.
Мальчик вздрогнул, изо всех силенок прижался к бабуле, уткнувшись носом в пахнущую молоком и солнцем морщинистую шею, и горько заплакал.
– Что ты, что ты! – Баба Фрося гладила сотрясающуюся от рыданий худенькую спинку внука и, присев на лавку, начала укачивать его, ласково приговаривая: – Так больно, да? Мое ты золотце! У собачки боли, у кошки боли, а у Пети заживи! Ну-ну, не плачь, лапушка! Все пройдет, вот увидишь!
– Н-не н-надо… – судорожно вздыхая, проикал Петя.
– Что не надо? Гладить?
– Н-нет, гладь, бабулечка, гладь. Н-не надо, чтобы у других б-болело. Т-тогда ты их любить и жалеть будешь, а не меня…
Яков тяжело вздохнул и отвернулся,