Между степью и небом. Федор Чешко
выражению лиц Белкиной и политрука, в их головах копошились такие же мысли. А вот юная Маша умудрилась вообще не заметить наступившее замешательство.
– Т-товарищ старший политрук, – повторила она, заикаясь от смущения, – разрешите…
– Кто вы такая? – резко перебил Ниношвили.
Девочка не вполне безуспешно попыталась щелкнуть каблуками:
– Командир разведвзвода Чернохолмского партизанского отряда имени Чапаева Мысь.
– Что? – раздраженно переспросил Зураб.
– К-командир…
– Нет, последнее слово вы какое сказали?
– Мысь, – стесняясь, повторила девочка Маша. – Это фамилия. Моя.
– Так, – старший политрук заложил руки за спину и принялся рассматривать носки своих сапог. – Ваше сходство с санинстуктором Белкиной можете объяснить?
– Мое сходство с… – Маша Мысь, наконец, зацепилась недоуменным взглядом за лицо санинструктора.
Изрядное время она (Маша) озадаченно хмурилась; потом вдруг ойкнула и прижала ладони ко рту. От порывистости этого движения висевшая за девочкиной спиной громоздкая трехлинейка заболталась из стороны в сторону, едва не валя с ног щуплую свою владелицу.
Заметно подобнищавший терпеньем Зураб вынужден был еще дважды повторять свой вопрос, прежде чем Маша решилась отлепить от губ напряженные побелелые пальцы.
– Я… – она смотрела на Вешку, как, наверное, Дежнев смотрел на мыс Дежнева. – Понимаете, я в детдоме росла. Родных никого… то есть никого не знаю. Так что мало ли…
Крупная увесистая шишка, сорвавшись откуда-то с высоты, чиркнула (наверняка весьма ощутимо) по рукаву Белкиной. Белкина даже не вздрогнула – она безотрывно таращилась на юную Марию Сергеевну. Как Магеллан на Магелланов пролив.
Ниношвили рассеянно потеребил холеные усики, вздохнул устало:
– Ладно, какие уж тут объяснения, слушай… Вопрос был неумный, признаю. Прости, патара… А что это ты говорила про партизанский отряд?
Вместо ответа бравый командир разведвзвода позволила себе осведомиться, что такое “патара” и совершенно по-детски обиделась, надула губы, узнав, что словцо это на грузинском языке означает “маленькая”.
Потом, всё с тем же надутым видом, юная Мария Сергеевна принялась жаловаться (оказывается, именно ради этого она и отважилась незваной заявиться к командиру полка). Многословностью и неудобопонятностью девочкина жалоба вполне могла потягаться с давешним рассказом Зураба о самотеряющихся матерчатых звездах. Разница между двумя этими повествованиями заключалась лишь в том, что Ниношвили говорил медленно, а девочка Маша строчила, как счетверенный пулемет:
– Вы, старший товарищ политрук, то есть товарищ старший политрук, велели нас троих покормить и организовать нам всё, что понадобится, – это было выпалено тоном государственного обличителя на показательном суде по делу “промпартии”, – так Пашке с Серегой плевать, налопались и дрыхнут себе, а я не могу больше, уже две недели почти