Белокурый. Грубое сватовство. Илона Якимова

      – Возьми в рот, если он захочет, – произнес Джон Лайон, с ненавистью глядя на молодую женщину, недвижимо сидящую на постели. – Делай, что он скажет, только не смей целовать – все твои поцелуи для меня одного. Узнаю – заживо шкуру спущу…

      Дженет зябко охватила руками плечи, закуталась в покрывало поверх сорочки. Кузен всю ночь наставлял – помимо тягостного для нее соития – как ей следует убить их кровного врага, будто смерть Босуэлла в Далките была делом решенным. Как если бы смертью Босуэлла уже стала она, Джен Джорди Дуглас.

      Тело, измученное тяжелыми родами, еще не восстановившиеся регулы, и она бледна, как худшая тень ада, а Джон Лайон мечется по спальне, выкрикивая проклятия, поношения, чудовищную хулу. Джен было холодно, очень холодно, не столько от весенней сырости – покои лорда Глэмиса хорошо протоплены парой жаровен, но от воспоминаний, которые Джон оживлял перед нею со всем красноречием фанатика, от ненависти, бьющейся в голосе Глэмиса, словно змея в кулаке Геркулеса. Костер его матери и смерть ее отца – то, в чем был виновен человек, завтра прибывающий в Далкит, чтобы заключить самый значимый за последние тридцать лет союз в Мидлотиане – через кровь, через вражду, через смерть. То и другое она помнила слишком отчетливо, чтобы смочь забыть, чтобы согреться под двумя одеялами – ее трясло, как в лихорадке, но подлинный ужас она испытала мгновением позже. Наскучив поносить еще здравствующего Босуэлла и изобретать посмертную судьбу его трупу, Джон Лайон метнулся к ней, схватил за плечи, больно стиснул:

      – Дядя не разрешил мне придушить твоего щенка – здесь, в Далките, – сказал он с улыбкой, и ледяная дрожь прошла по спине Дженет от выражения узких зеленых глаз. – Но, видит Бог, я это сделаю, если ты попробуешь ослушаться меня, Дженет. Ты все поняла?!

      Он приберег под конец самый крупный козырь.

      Джейми, она назвала его Джейми, плод кровосмесительной связи насильника и жертвы, не Дэвид, не Джордж, не, упаси Господь, Арчибальд – ни одно из громких фамильных имен Дугласов не годилось для этой хрупкой, болезненной, маленькой жизни, для трех месяцев ее настоящей, подлинной жизни, ее счастья, ее любви. Для сына Джона Лайона Глэмиса, который мирно спит сейчас в колыбели в общей комнате служанок леди Питтендрейк, а вырастет бастардом шлюхи – ибо Джон не признает его никогда.

      – Ты не осмелишься… – прошептала она, сама не понимая, как решается противоречить. – Ты не осмелишься, Джон!

      – Желаешь проверить? – только и спросил он. – Рискни, паршивка.

      Еще раз осуществив над ней то, что, как искренне полагал он, должно было даровать ей неземное блаженство, лорд Глэмис той же ночью покинул и теплую спальню с двумя жаровнями, и сам замок Далкит – презрев распоряжение главы семьи, согласно которому он должен был встретить гостя и принести ему свои извинения. Когда наутро Джен рассказали о том, что он не подчинился самому Ангусу, она уже не сомневалась,