Закниженная пустошь. Мария Фомальгаут
я с наслаждением умывается, вытирается остатками моей рубашки, называет свое (мое) имя, – а как вас зовут?
Понимаю, что он ничего не знает, что он – это я, он не может этого знать, более того, – он и не поверит, и не поймет, хотя…
Я говорю ему – про него самого, про себя самого, про детские страхи, про детские тайны, известные только нам одним, про выбитые зубы, там, на холме, велосипед, помнишь, а мотылек в свете ночника, а тень его крыльев на стене, и ты испугался, помнишь?
Снова сжимаю зубы от боли. А ведь еще столько нужно рассказать, что война кончится, что кому она вообще нужна на хрен, эта война, что тебя (то есть, меня) обманули, обманули, развели, как лоха, а потом все кончится, а потом тебе будет стыдно за то, что ты делал, очень стыдно, а потом будет еще много чего, компьютерные технологии (он, то есть, я, еще не знаю, что это такое), а потом будет все по-другому, уже потом, через тридцать лет, и будет конференция, где я буду выступать, и фраза оборвется на полпути, и я буду кричать от боли, и будет кровь, много крови…
Кладу руку ему (себе) на плечо, кк много мне нужно ему сказать, что теперь у нас (у него, у меня) все будет хорошо, и не будет войны, потому что она осталась где-то там, бесконечно далеко, я ему (себе) куплю компьютер, будем сайты верстать, буджем еще делать что-нибудь такое, чего в те времена не было, или невозможно было из-за войны, что-то такое, про что сейчас говорят, дурью маяться, что-то такое…
– …раненные есть?
– А?
– Есть, говорю…
…человек не договаривает, откуда он взялся, этот человек, целехонький, здоровехонький, в скафандре, нет, это не скафандр, это медицинское что-то, он наклоняется, а-а-а, нет, не надо, не трогай, не трогай, б-больно, чер-р-рт, что такое, какие, на хрен, протезы… человек в белом выпрямляется, хочет уйти, я понимаю, что он сейчас уйдет, совсем уйдет, и не видать мне протезов, как своих ушей, стойте-стойте-стойте… врач (я уже понимаю, что это врач) уходит.
Чер-р-р-рт…
– Он вернется.
– А?
Смотрю на еще одного, вот опять, откуда он взялся, в строгом костюме, тоже целе… нет, не целехонький, руки выше локтя нет, и перевязана, – он идет к нам, бормочет что-то утешительное, ну парни, ну вы перевязаны уже, не помрете, молодцом держитесь, а там, может, люди вообще кровью истекают… ой, водичка у вас есть, хорошо-то как, когда водичка, да что вы на меня так смотрите, на всех, что ли, не хватит? И вообще, ползти можете или как? Давайте-ка потихонечку, поползли, ручки-то у вас целехонькие, перевязки там делать будете, если что…
Ползем. У меня, который моложе, начинает подкравливать левая нога, человек в костюме тут же одергивает меня, тпру, парень, стой, тут лежи, и ногу вот так, повыше, и все хорошо будет… а с тобой пошли, давай, там, может, кто еще жив…
– …никого там нет.
Это снова тот, в белом, возвращается откуда-то ниоткуда, качает головой, обреченно, растерянно:
– Там никого нет…
Хочет добавить что-то, мучительно сглатывает.
– …там