Собрание сочинений. Том 2. Евгений Евтушенко
в таежные дали, и с грохотом захлопывая борта.
Тихон Тихонович крякнул, устраиваясь поудобнее, и грузовик двинулся от склада, пыля по зиминским улицам и распугивая лениво переваливающихся уток.
– Склад не закрыла! – крикнул вдогонку кладовщице один из грузчиков, но было уже поздно.
– Вот чо любовь с бабами вытворят… – независтливо, но удивленно поскреб затылок второй грузчик.
– Однако посторожить склад придется, – весело подмигнул товарищам третий грузчик. – А заодно провесть ревизию – нет ли там ишо малость этой, как ее, ессенции.
И грузчики, хохоча, направились в склад.
Гриша вел грузовик с мрачным видом, нарочито показывая сидящей с ним рядом кладовщице занятость важным шоферским делом. «Нежничаю я с ними, – думал Гриша, – надежды пробуждаю. А чо потом делать с ихними надеждами?»
Надежда явно почувствовалась в том, как кладовщица, сняв пестренький платок, стала озабоченно, по-хозяйски протирать лобовое стекло.
Гриша заметил правым глазом, что бедро кладовщицы вроде бы от толчков подвигается к нему, да благо его защищал рычаг переключения скоростей.
– Скучать по тебе я буду, Гриш, вот чо. А ты? – стала нащупывать она почву для сочувствия.
– Угу, – пробурчал Гриша. «Погрубее надо с ними, пожестче. Главное – ни намека на перспективы. А то на шею сядут».
Но кладовщица продолжала:
– Кто ж тебе рубашки да носки в деревне стирать будет, грязномазенький ты мой?
– Да уж найду каку-нибудь старушку… – отмахнулся Гриша.
– Знаю твоих старушек… Только ту рубашку, заграничну, чо я тебе подарила, гладить не давай. Сожгут утюгом – расплавится. Они ведь, деревенски, без понятия… – говорила кладовщица, гордо показывая свой чулочный сапог, как бы отделявший ее от деревни.
– Смотря какие… – загадочно сказал Гриша, на всякий случай давая кладовщице почувствовать его положение свободного человека.
– Да я без никакой ревности, Гриш. Только они, деревенски, с инфекциями всякими. А народ там пестрый бывает, одни вербованы из экспедиций чо стоят. Заразу себе не подхвати.
– Стращашь, – оскалил зубы Гриша. – Ко мне не пристанет.
Кладовщица сообразила, что далековато зашла, и переменила пластинку:
– Гриш, а ты чо не женился ни на ком? Достойными себя никого не считашь или как?
«Началось, – скрипнул зубами Гриша. – Дорого мне это пиво с курьерского встанет».
– Волю я люблю, понимаешь, волю… Как сказал поэт, на свете счастья нет, а есть простор и воля.
Гриша, когда приводил эти прочитанные ему однажды районным журналистом и запомнившиеся строки, всегда вместо слова «покой» ставил «простор». Покой – это было что-то непонятное ему, расплывчатое. А вот простор – это он понимал, любил.
– Это Есенин написал? – спросила кладовщица, одновременно и настраиваясь на лирический лад, и желая показать свою образованность, но вместе с тем опасаясь в прочитанных строчках какого-либо подвоха.
– А