Меч и его палач. Татьяна Мудрая
оно в тебя верит, как говорится. Да ты пойми: с мечом ты фигура заметная, без него – бродяга, каких дюжина на десяток, – говорит мой старый мейстер.
Без него… И без дареной накидки.
Я это понял. И еще как-то понял вдруг, что Филипп с компанией не за мной даже пришли, а за той мантией. Сэниа Гита – лишь зацепка.
– Хоронить такой клинок, как мой Торригаль, – это очень сильный обряд надобен, дед. В него еще часть Гормовой души вместе с обломком попала. Рутгер пожимает плечами:
– Верно говоришь. Двоедушен и вдвойне кровопийца. Нет, мое-то какое дело? Сам нашкодил – сам и выправляй. Вот, я тебе даже кирку принес. Не встреть я тебя – от наших общих знакомцев пришлось бы, глядишь, ею отбиваться.
Он бросает кирку мне под ноги, вздыхает – и поворачивается ко мне спиной.
– Прощай, дед, прощай, мейстер, – тихо говорю я.
Он внезапно оборачивается и говорит строго:
– Сьера тоже не вини особо. Филипп тут разок обмолвился, что Рутен стоит промеж двух миров и черпает из обоих – из прошлого и из будущего. Только двоякой кровью и может удержаться. Из вены и из чрева.
Я как бы не слышу, что он сейчас мне сказал, но запоминаю куда более, чем слышал. Прошлое, будущее, движение вместо покоя. Кровь и семя.
Тут мы расстаемся, наконец.
Снова я двигаюсь по серебряному лесу, замершему в свете колдовской луны. Близко к полуночи, далеко от цели.
Мне предстоит совершить над мечом бесстыдство одиноких похорон. Без родичей и свидетелей, без членов нашей гильдии, что сказали бы Торригалю слова прощания и утешения.
В этом лесу не так много вековых дубов. Но каждый стоит на отшибе заметен.
Черная береза. Ясень. Бук. Этих слишком много.
Самое видное дерево здесь – липа. Цвет как брызги медовой росы, в течение двух июльских недель «лунным светом пьяны липы», как говорил поэт. Ныне они все готовятся отцвести, кроме одной – самой старой. Почти столетней. И раскинувшейся посреди своих детей и внуков.
Я останавливаюсь, слагаю с плеч ношу. Начинаю рыть землю у корней остро заточенной киркой. Земля подается легко, но кирка – не заступ, отгребать приходится руками.
Наконец, готова широкая, хотя и не такая уж глубокая яма. Теперь нужно завернуть Торригаль.
В плащ? Я даже достаю его.
Ну уж нет.
Может быть, надеть на рукоять амулет «Куриного бога»? Получится что-то вроде бубенца, какими, будто темляком, украшают мечи правосудия.
Тут меня осенило: если даже Торригаль и навел на меня беду, то именно Гитин талисман уберег от напрасной смерти. Нет, отдавать «бога» я не стану.
Снимаю грубую красную куртку, расстилаю вдоль всего Торригаля, одетого в ножны, и благоговейно заворачиваю его. Он кажется мне теплым и слегка трепещущим, будто его изнутри согревает выпитая кровь.
Теперь опустить на самое дно…
Нет. Снова не так.
Зачем-то я наряжаюсь в мантию, причем обернув ее наружу парадной алой стороной, и становлюсь на колени перед моим мечом.
– Прости, Торригаль. Сто смертей на нас