Меч и его палач. Татьяна Мудрая
кричит он вдогонку, – распорядись там, чтобы мне в гроб опилок наложили побольше и посвежее!
– Он из наших вали, – говорит мне вечером Сейфулла, – святых и друзей Бога. Я иду по дорогам земли так, как он по дорогам жизни. Не задерживаясь нигде надолго.
– Это хорошо для медикуса, – отвечаю, – но не для рыцаря.
Хотя Шпинель, конечно, еще не рыцарь – выучки не прошел.
Наш Сейфулла удачно продал жеребенка, даже договорился, что тому подберут кормящую матку. Свою кобылу раздоил и пичкает меня сброженным молоком – редкая гадость, зато на диво укрепляет легкие и желудок. Золото врач обратил в иудейские бумажки, пригодные для путешествий, так называемые векселя. Клянется, что в любом городе, где имеется хотя бы один скондец или жидовин, их с охотой обменяют обратно на звонкую монету. Нам обоим, ибо между нами всё уже решено.
Я слушаю и думаю о своем. Потом говорю с лекарем, чтобы отточить мою мысль.
И вот, наконец, иду в магистрат с нашим проектом, который там принимают с некоторым смущением и без особой надежды на успех.
Я тоже не знаю, что из него выйдет.
– Милорд, ты ведь, можно сказать, из церковников?
– М-м?
– Ну, ведь «Шпинель» указывает на камень епископского перстня. У каноников и аббатов – аметист, у кардинала – рубин…
– А кроме того, на женщину, ведь само слово женского рода… Как «Мария». Так тоже мужчин называют. Герман Мария, Арман Шпинель…
– Ты, как я вижу, прямо-таки изысканно грамотен, в отличие от обыкновенных пажей и оруженосцев. Нам с Туфейлиусом нужен цехмейстер-секретарь. Законник.
– Быть подручным в палаческой команде? Да лучше умереть!
– Это от тебя куда как близко. Ну да, я предлагаю тебе нечто куда худшее, чем смерть. Платить своей жизнью за чужую жизнь – это легко, знаешь ли. А вот своей работой за работу другого? Тот, кого ты убил, – как раз судейский. Из чернильного племени.
– Ты не знаешь, что он сделал, – начинает и осекается.
– И знать не хочу. Неважно. Бог желал от него чего-то хорошего.
– А я хотел воззвать к Его справедливости.
– И допустил произвол. Потому что в нашем оторванном от святости мире и ордалия бессильна, и дуэль выродилась в простой бросок костяшек.
– В дуэли до сих пор находится место Богу.
– И человеческому мастерству, не так ли? Говорят, у того малого оно было повыше, чем у тебя.
Что он скажет теперь?
– Те, кто меня судил, были правы, – медленно отвечает Шпинель. – Но кроме случая – есть еще и предел человеческих сил, на котором открывается неведомое самому человеку.
Верно. Это был не просто поединок, но безумная надежда на Высший Суд.
– Ты так доверился Ему, – говорю я. – И Он тебе ответил. Ответил твоему смирению перед Его волей – но не твоей гордыне. Отчего ты не хочешь сыграть с Ним в эту высокую игру снова? И снова? И снова?
Шпинель всё-таки еще и церковник в душе.
– Я… принимаю, – говорит он с трудом.
Мы выиграли. Все трое.
Разумеется,