Мурашки для Флейты. Лада Миллер
сильно тебя любят, что кормят насильно, пытаясь доказать всем вокруг, что любят тебя ого-го как.
А ты вдруг вырастаешь и понимаешь, что толще всех подруг в классе. А может, и в школе. А может, и в мире.
Ты начинаешь выбрасывать завтраки, выливать обеды, прятать ужины.
В теле появляется невиданная лёгкость. Одежда начинает болтаться на тебе, словно на вешалке.
Рано утром ты встаёшь, запираешь дверь спальни, раздеваешься, встаёшь перед зеркалом, разглядываешь своё тело.
Тело светится юностью, оно прекрасно.
Но Маленькая Девочка Внутри мотает головой и заявляет, что ты толще и уродливей всех на свете.
И тогда ты начинаешь питаться только воздухом, и тело твоё от воздуха становится таким лёгким, что ты взлетаешь. Учительница кричит:
– Скорую! Ребёнок потерял сознание.
Скорая – это проваленные носилки, вроде гамака и серое одеяло, которое кусает и колет твои прозрачные ноги, Скорая – это длинные трубки, ещё более прозрачные, чем твои ноги, а на концах трубок – блестящие иголки, ещё более колючие, чем дурацкое одеяло.
Скорая приезжает, чтобы вернуть тебе потерянное сознание, а на самом деле, помешать тебе летать, и это навсегда.
Вагон несётся сквозь чёрный туннель, покачивается на поворотах. Люди возвращаются домой. Мне очень хочется верить, что все они – хорошие и добрые. Что никто из них, придя домой, не ударит своего ребёнка. Что их дети не попадут на три месяца в больницу из-за того, что хотели летать и потому однажды перестали есть.
– Не надо о грустном, – всхлипывает Агатка. – Я же тебя просила. Давай лучше про лето.
– Почему про лето?
– А это отличный способ – когда грустно – думать про лето. Ты тоже про это знала, но забыла.
Лето. Лето – это солнце, а на солнце я всегда расцветала, будто груша. Румянилась, округлялась, гладила себя по тёплым бокам, смутно догадываясь, что шелковиста и…
– Точно, – спохватываюсь я. – Было такое дело. Как хорошо, что ты мне напомнила.
– Я теперь всегда тебе буду напоминать про хорошее, – и она трётся носом о мою щёку.
– Почему же ты раньше не приходила?
– Раньше ты справлялась сама.
– А сейчас?
– А сейчас тебе нужна помощь. Как мне – тогда.
– Тебе? Тогда? Когда? Ах, ну да. Понимаю. А ты… – не решаюсь спросить я.
– Ты хочешь знать, получала ли я эту помощь? – Агата поднимает на меня лицо, смотрит виновато. Наконец-то я могу её как следует рассмотреть. Пигалица. Так, бывало, называла меня бабушка. Пигалица и есть.
– Видишь ли, чтобы получить помощь, её надо попросить, рассказать – что не так. А есть вещи, про которые маленькие девочки рассказать не могут – вот хоть умри, тогда приходится справляться самой.
Освобождается место, я сажусь, Агатка возится, устраиваясь поудобнее, кладёт голову мне на плечо.
От её кудрявых волос, от всего её детского тела, пахнет цветущим лугом. Маем. Золотым шмелём.
– Если хочешь – расскажи мне сейчас, – предлагаю я.
– Нет, – мотает она головой, – не хочу. Потому что такие