Последний рейс «Фултона». Борис Сударушкин
клюнул на нее, как щука на живца, сразу на богомольца с уважительным любопытством посмотрел.
Этого Тихону и надо было. Когда обедня кончилась и староста вышел из храма, робко приблизился к нему, смиренно спросил:
– Не посоветуешь ли, отец, где бы мне на постой устроиться? Гостиница забита, да и не привык я тесниться.
Запомнил староста щедрый дар, и робость парня понравилась. Елейно прогнусавил:
– Только Богу и плакаться… А ты чей будешь, сынок? Откуда к нам пожаловал?
– Батюшка мой до революции по торговой части был.
– А теперь?
– Живем тем, что батюшка трудом праведным раньше скопил.
– Кто Бога не забывает, тому Он помогает, – вздохнул староста.
Вроде сочувствуя, дотошливо стал расспрашивать о деревенском житье-бытье, чем торговал отец и какая выручка была, велико ли сейчас хозяйство.
Словно бы невзначай Тихон проговорился, как с отцом отгонял на хутора лошадей, чтобы их красные комиссары не забрали. Мысленно поблагодарил Лобова – не выдержать бы ему этого экзамена, если бы чекист не заставил выучить придуманную биографию наизусть.
Поверил ему староста, решился:
– Ладно, помогу я тебе, сынок. В свой дом на постой пущу.
– Премного благодарен вам, – обрадовался Тихон.
– Порядочного человека сразу видно. А о цене столкуемся.
– Об оплате не беспокойтесь. Мы, чай, не голь какая, батюшка меня на дорогу щедро снабдил, – заверил Тихон. – Что-то я прибаливать стал, худеть. Вот меня матушка и послала Святой Богородице поклониться.
– Я и то гляжу – бледный ты, ледащий. Но ничего, усердное моление многим подсобляет. – И староста повел Тихона к себе.
Дом Сафонова – высокий пятистенок из потемневшего соснового бруса, на каменном подклете. Крыша железная, на окнах прочные ставни. К дому привалился сарай, такой же неуклюжий, большой.
Огород за сараем и сам дом обнесены глухим забором – не любил, видимо, староста чужих глаз, не больно-то доверял монахам и богомольцам. У калитки – собачья будка. Проходя мимо, Сафонов в сердцах пнул ее ногой:
– Кобель был, Полканом звали… Бывало, чужого человека в дом не пустит. Околел… Грешу на монахов – отравили по злобе…
Вошли в просторную, но сумрачную переднюю с широкими половицами, побеленной русской печью, начисто выскобленным, без скатерти, столом посередине и лавкой вдоль окон. В углу, на божнице, темные иконы в поблескивающих окладах, перед ними – тусклая лампадка.
– Ты надолго в монастырь? – Староста устало плюхнулся на лавку под иконами.
– Матушка наказывала – сколь захочется, столь и побудь. А ведь хозяйство!.. Было бы все, как раньше, а то… Ну, дня три-четыре…
– Вот и хорошо, на Пашуткиной кровати поспишь, – кивнул Сафонов на сонного толстогубого подростка лет пятнадцати. – Сынок мой!..
Пашутка сидел, облокотясь на стол, лениво жевал ломоть хлеба с солью.
– Обедать пора, папаня. Исть хочется – аж брюхо подтянуло!
– Он