Собрание сочинений. Том 9. Евгений Евтушенко
на надгробиях Сен-Женевьев.
Но расстреляли, наверное, ангелов,
тех, чьи застенчивые персты
тщетно пытались и красных, и Врангеля,
их примирив, для России спасти.
И над моими надеждами детскими
вдруг пролетел молодой-молодой
ангел с погонами белогвардейскими,
с красноармейской, родной мне звездой.
Анастасия Петровна Ревуцкая.
Шепот шиповника – крик тишины:
«Где же вы, ангелы, ангелы русские, —
Боже мой, как вы сегодня нужны!»
«Не орлино, не ястребино…»
Не орлино, не ястребино,
не всезнающий, словно вран,
но живу я неистребимо,
воскресая для новых ран.
Я судьбы своей не охаю
ни в издевках, ни в клевете,
и ни в госпитале, подыхая
с болью пушкинской в животе.
Нет, я не был рожден дуэлянтом,
но, исклеванный вороньем,
если с Пушкиным не талантом,
так хоть болью одной породнен.
И поэзия не поученье,
не законов сомнительных свод,
а смертельное кровотеченье,
как тогда, после пули в живот.
И среди всех бездомий, бездолий
обесчувствиться мне не позволь,
ты, сестра всех на свете болей,
чернореченская моя боль.
Статуя Свободы
В давешние годы
статую Свободы,
чуть навеселе,
в кепочках кургузых
делали французы,
запивая юным «Божоле».
Делали на фабрике,
в крошечном сельце,
и усы нафабренные
щекотали местных
девушек прелестных
где-нибудь в сенце.
Фабрика закрыта,
и почти забыта,
а свобода стала знаменита.
В том сельце живет мой друг —
Целков Олег,
почти что русский скрип телег.
Здесь часа четыре до Парижу,
а в таверне минералки я не вижу.
Здесь не слышали крестьяне никогда,
что такое —
минеральная вода.
И на черта минералка,
если здесь —
неумиралка?
Не пройтись ли нам,
любимая,
туда?
Здесь журчанье родников
и молчанье всех веков,
и стоят стожки,
стожки
свежие,
игривые,
как греховные стишки,
шелестливые.
И шепча так вдохновенно,
подговаривает сено
все заботы сбросить с плеч,
дать себя завлечь,
прилечь,
цель нескромно не тая,
позабыв, где ты,
где я…
И кричу,
впадая в транс:
«Vive