Солнце больше солнца. Игорь Алексеевич Гергенрёдер
смаковал произнесённое Москаниным слово «средства». Наука, которая откроет для красных средства всемирного могущества – великие силы, – представлялась как некое тайное умение, особенное волшебство, сами же силы воображались неясными – то темноватыми, то светловатыми – полосами высоко-высоко в небе, где они плывут и завиваются.
Иногда он воображал средства всемирного могущества облаком, которое должно же было отличаться от обычных облаков – и потому состояло, к примеру, из массы сухих песчинок; густое, оно пучилось, медленно вращалось.
Маркелу верилось в его судьбу: в то, что перед ним простирается его определённая жизнь, где ему уготовано в некие моменты увидеть невероятное, о котором рассказывал Москанин. Идти к этим моментам невозможно иначе, как в рядах Красной армии. Ему дадут винтовку, и уж он не выпустит из рук оружие, показывая кто он есть, – несчётным сусликам, которые запасают, прячут пищу, мечтая о счастье: без помех варить, жарить, печь её в своих жилищах. Его наполняла злоба и начинало тянуть в армию, несмотря на страх перед пулями, снарядами, шашками. «Не всех же на войне убивают», – говорил он себе, – а, значит, почему должны убить его, особенного человека, который в этом случае не увидит открытия великих сил? тогда зачем дана ему его особенность: то, что он часа не живёт без мысли о средствах всемирного могущества?
Душа ёжилась оттого, что на войне его могут искалечить. Но и на это он находил возражения: калека скорее всего порадуется, если великие силы будут губить не далёкие страны, а тех, кто живёт вокруг. Разве же для этой радости он такой особенный?
По всему по тому, вновь и вновь убеждал он себя, не должен он быть ни убит, ни искалечен. Однако вдруг издевательски пронимало противное сомнение: пули засвистят, снаряды начнут рваться – и как так сделается, что его не заденет? не в сказку ли он верит? Ну, если так, то сказка – и те же великие силы, а такого, мысленно негодовал он, не может быть! Не верить в них – значит не верить, что он, Маркел Неделяев, ходит по земле, ест, пьёт, видит сны.
Сон в эту ночь так и не приблизился. Маркел ворочался на койке, вставал и выходил взглянуть на ходики, пока, наконец, не встал, чтобы взять у Марии мешок с вещами и едой, попрощаться с ней и пойти к месту сбора, на площадь.
Под гонимыми ветром низкими мрачными тучами выросла толпа тех, кто уходил воевать, и тех, кто провожал. Многие обнимались, тягостно разносился женский плач. Давила пасмурь, было сосуще-промозгло. Прибежавшая Варвара обхватила Маркела, ненасытно-отчаянно целовала, содрогаясь в рыдании, залила его лицо слезами, у неё вырывалось исступлённое:
– Р-родненький!.. р-р-ро-одненький! – на миг замерев, запалённо прошептала ему в ухо: – Упустила я ночь – не знала, что тебя угонят! Вот только узнала!
Лихо подкатила таратайка, в которой сидел красный начальник в офицерской, со срезанными погонами, шинели на меху, подъехали конники. Начальник ожесточённо прокричал в нагло дующий ветер:
– Кто не явился, тех не ждём! Они будут наказаны!
Таратайка развернулась, покатила из села с такой скоростью, чтобы толпа пеших, которая