.
прежней доблести, которой эсы давно лишились, а может, никогда ею и не обладали. Они смотрели на его грубое некрасивое лицо с низкими надбровными дугами, сросшимися бровями и тяжелым подбородком, рассматривали плохо зажившие шрамы – следы гурсовых когтей – и видели в нем не врага, не угрозу, а одного из тех легендарных воинов, о ком поют на богатых застольях.
Мгновенно почувствовав настроение гостей, Морла сказал:
– Моего возлюбленного побратима, высокородного Лайсира, сына карнрогга Атенгела Хада, унесли сани Орнара много зим назад. Я вспоминаю о нашей дружбе, глядя на моего сына Ульфданга и на его славного побратима Каддгара. И пусть злосчастная немощь плоти отняла у меня моего брата, мою отраду, – сердце мое утешается, когда я вижу согласие, царящее между Ульфдангом и Каддгаром. Ради этой великой дружбы я не пожалею ни богатств моих, ни людей, и двинусь на Тагрнбоду, дабы отдать меч Баэф тому, кто должен владеть им по праву рождения.
Карнрогги закивали, соглашаясь с тем, что дело это достойное. Они превозносили бескорыстие Морлы, не подавая виду, что не поверили ни единому его слову, а Морла отвечал на их похвалу скромными словами благодарности, тоже делая вид, будто верит им. Вдруг Вульфсти Хад согнулся пополам и захихикал. «Ох, не могу! Ох, не могу!» – приговаривал он, хлопая ладонью по колену. Гунвар взглянул на Вульфсти, усмехнулся уголками бледных губ, словно что-то понял, и перевел проницательный взгляд на Морлу.
– Что это тебя так развеселило, неугомонный ты парень? – спросил он у Вульфсти громко, чтобы его услышали остальные гости.
– Ох, умру, не могу! Ох, страшно мне, страшно! – так же громко отозвался Вульфсти, утирая слезы. – Боюсь, как бы дядюшка Тьярнфи, почтенный мой воспитатель, вскормивший меня и вспоивший, не заплутал в темноте Дунн Скарйады. А ну как пойдет он с войском на север к Тагрнбоде, а придет на восток ко мне?
Глава 7
В день, когда карнрогги в доме Морлы сговорились идти войной на Баэфскую Медведицу, Эадан и его новый раб вышли из леса. В восточных землях Гуорхайля не было ни лесов, ни холмов; впереди, насколько хватало глаз, простиралась заснеженная равнина. Холодный ветер обжигал лицо. Эадан шел быстро, наклонив голову от ветра. Он потерял в болоте свою овчину и заячью шапку, а у Керхе не оказалось ничего на замену – только короткий, с прорехами, полушубок и женский шерстяной платок. Полушубок не налез на широкие Эадановы плечи, но платок Эадан отобрал и обвязал им голову – все-таки какое-никакое тепло. Душу Эадана согревало другое: за спиной он нес узел с четырьмя бронзовыми умывальными чашами, две из которых были отделаны золотом. В верхнюю чашу он вложил все нашейные кольца, какие смог найти в могильном холме. Одно, самое толстое, Эадан сразу надел на шею, а пальцы унизал перстнями – сейчас они соскальзывали с замерзших рук. Эадан чувствовал себя богатым точно роггайн гурсов. Он думал об остальных сокровищах, что дожидались его в могильном холме